Игорь Сорокин - Художник каменных дел

Французская выставка, размещенная в бывших казармах Ходынского военного поля, запомнилась яркими полотнами французских художников. На всю жизнь запало в душу полотно Даньяна Бурве «Крестьянская свадьба». Повеяло чем-то родным и светлым. Видимо, свадьба на юге Франции во многом схожа с молдавскими свадьбами, которые Алексей не раз видел. Картина эта вскоре была куплена в галерею братьев Третьяковых.

Москву он покидал без сожаления, но впечатления от нее еще долго не оставляли его.

26 июня 1891 года Алексей наяву увидел долгожданный сон. Какими бледными оказались его мечты о Петербурге, его представление о великом городе, сложившиеся еще в глубоком детстве под впечатлением висевших в отцовском кабинете и в столовой гравюр с видами Банковского моста на Екатерининском канале, Исаакия, Медного всадника. Воочию все предстало другим, ошеломляющим воображение: линейная перспектива Невского проспекта с выстроившимися в шеренгу дворцами и зданиями напоминала строй дворцовой гвардии, сияющий позументами и знаками отличия. Но весь этот богато изукрашенный ряд не смел сравниться в величии и гордости с Адмиралтейством.

Очарованный юноша бродил по городу, поминутно останавливаясь и замирая от блаженного ощущения наплывающей со всех сторон красоты. Грация и изящество сочетались с мощью и величием. Сердце наполнялось гордостью от сознания, что это тоже Россия, ее драгоценность, ее история. Какими чистыми, праведными должны быть здесь люди: ведь они постоянно видят все это! Он искренне завидовал каждому бедному петербуржцу, который богат уже тем, что живет тут.

Ноги сами привели его к глядящим в вечность сфинксам на набережной — известным, по рассказам Гумалика, ориентирам Академии художеств. Здание академии оказалось строгим, неприступным. Непривычная робость охватила его. Он собрался с духом и отворил тяжелую, с медными накладками дверь, что горела на солнце, как алтарь в престольный праздник.

Долгое время Щусев благодарил судьбу за то, что поспешил заблаговременно прибыть в академию. Узнав, что он допущен к конкурсным экзаменам, Алексей отправился в скульптурный музей академии, и испуг пронял его с головы до пят: образцы конкурсных работ, развешанных по стенам, все до одного показались ему недостижимыми.

В тоске и смятении бродил он по залу, чувствуя себя чужим, никому не нужным. Со всех сторон на него глядели мертвым взглядом статуи. Казалась невероятной сама возможность оживить их на бумаге, как это делают другие.

Он потерялся в пространстве зала. Было тихо, пустынно, лишь корпели над своими рисунками в разных углах двое или трое его сверстников.

Перед копией скульптурной группы «Лаокоон» сидел щупленький черноволосый мальчик и рисовал в альбом скорбное, обращенное к высоким сводам зала бородатое лицо. Щусев встал за его спиной и принялся следить за движением карандаша. Заметив Алексея, юноша недовольно передернул плечами и снова склонился над рисунком.

— Пришли работать, так работайте! — услышал Алексей строгий голос.

Он обернулся — перед ним стоял невообразимо высокий, тощий как жердь человек с седой козлиной бородкой и колючими глазами.

— С чего прикажете начать? — спросил Алексей.

— Покажите ваши рисунки, — повелительно сказал наставник.

Щусев предупредительно протянул кожаный планшет — подарок Евгении Ивановны — с последними своими рисунками.

Наставник, выпятив острую бороду, стал перебирать рисунки, не задерживаясь ни на одном из них.

— Скудно, молодой человек, если не сказать — убого! — таков был приговор.

Алексей похолодел.

Сидящий неподалеку юноша не сумел сдержать усмешки, чем вызвал сердитый взгляд наставника.

— Займите вот это место и попробуйте-ка изобразить руку Давида с пращой. Светотени, штриховки не надо, только контуры. Судя по вашим рисункам, вы не чувствуете линии. Работайте!

Наставник удалился, оставив Алексея в полной растерянности: уж чем-чем, а линией-то, как ему казалось, он владел. Не успели растаять гулкие шаги, как к Алексею подскочил черноволосый юноша и быстро сказал:

— Я Элькин, а вы?

— Щусев.

— Будем без «господ»? — предложил Элькин.

— Пожалуйста, будем.

— Вы напрасно расстроились, Щусев. Честное слово, зря. Вы получили у Карла Христиановича удовлетворительный балл — «убого». Я заработал — «бездарно», но у него есть еще и — «безнадежно». Дайте-ка ваши рисунки.

Элькин внимательно просмотрел листы и сказал:

— Все сходится. Единственно, что у вас более или менее прилично выглядит, это соразмерность деталей. У вас четкий контур, линией вы владеете гораздо лучше, чем объемом. Теперь вы понимаете?

Алексей ничего не понимал.

— Поясню: Карл Христианович Штоль придерживается такой методы: отыскивает вашу сильную сторону и сбивает с вас спесь, заставляя совершенствоваться в том, что вы умеете, чтобы было, от чего с вами танцевать. Считайте, что нам с учителем повезло. Он очень добрый человек, готов возиться с нами, не жалея времени.

— Но для чего же тогда мне рисовать руку? — недоуменно спросил Алексей.

— Господи, да затем, чтобы отработать контур, неужели непонятно? Не упрямьтесь, делайте, как он хочет, — сказал Элькин и отправился на свое место.

Алексей обошел постамент с копией микеланджеловского Давида, примеряясь, долго искал точку, с которой бы Давид понравился ему. Его смущал, как ему казалось, презрительный взгляд этого обнаженного красавца. Этот взгляд мешал ему сосредоточиться, собраться с мыслями. Он перетащил кресло за спину статуи и — о счастье! — увидел напряженные мышцы плеча и предплечья, то есть то, что и интересно в руке, — ее красоту и силу.

Он устроился поудобнее и взялся за карандаш. Незаметно пришло всегда дорогое для него состояние глубокого самопогружения, когда ты всем существом как бы сливаешься с натурой, начинаешь чувствовать ее кончиками пальцев. Он двигал свое кресло вслед за светом солнца, льющимся из просторных окон, и рисовал эскиз за эскизом, убирая готовые рисунки в планшет.

— Разве такая рука способна поразить Голиафа? — усльшпал он за спиной голос Карла Христиановича.

— Но я ведь только начал этот рисунок, — ответил Щусев.

— Что же вы делали все это время?

Алексей встал и протянул планшет. Борода наставника снова выдвинулась вперед, в тонких нервных пальцах зашуршала бумага. Он выдернул откуда-то из-под лацкана золоченый карандаш, покрутил им над рисунком, провел над плечом Давида изломанную линию. Потом взял другой рисунок и через минуту сказал:

— Здесь уже точнее.

И приказал:

— Завтра в девять. Будете рисовать ногу!

Алексей сел, распрямил затекшую спину и впился взглядом в ту единственную поправку, что сделал учитель. Это был уже не его рисунок. Рука Давида налилась силой, напружинилась. Казалось, она уже начала свое разящее движение.