Игорь Сорокин - Художник каменных дел

Особенно сильной болью отзывалось то, что эти вдруг сразу ставшие такими самоуверенными юноши открыто демонстрируют свою независимость, вроде бы даже жалеют директора и учителей за то, что судьба предназначила им навеки остаться в том мире, с которым они торопятся порвать все связи. Слова благодарности, которые они произносили, обещания не забывать гимназию, педагогов казались директору неискренними.

— На сцену приглашается господин Щусев, — произнес Николай Сергеевич и взял со стола очередной аттестат.

Алексей легко взбежал по ступенькам, приблизился к директору, глядя ему в лицо открыто и доверчиво. Он с неподдельной почтительностью пожал протянутую ему руку тихо сказал:

— Николай Сергеевич, приглядите, пожалуйста, за Павликом, ему без меня здесь будет трудно.

— Непременно, Алексей Викторович, непременно! — в этих дежурных словах Алексей услышал теплоту и нежность. — Не беспокойтесь о своем брате, стройте свою судьбу крепко, а мы в меру сил поможем вам.

Алексей не удержался и обнял директора.

Зал встрепенулся, ожил и в ту же секунду взорвался овациями, радостными возгласами. Щусев сбежал со сцены, а директор одернул вицмундир, поправил орден Станислава с мечами, выпрямился, стал официален и срог.

В тот вечер Алексей сел писать прошение:

«Представляя при этом аттестат зрелости, выданный мне из Кишиневской 2-й гимназии за номером 436, и коо с аттестата отца за номером 11684, свидетельство о моем рождении и крещении за номером 1173, свидетельство приписке к призывному участку за номером 1522 и копии с вышеозначенных документов, имею честь покорнейше просить Правление Академии подвергнуть меня испытаниям для поступления в Академию художеств по Архиктурному отделу, а затем зачислить в студенты Академии.

При этом честь имею присовокупить, что сведения о моей политической благонадежности будут доставлены в Правление.

Июня 17 дня 1891 года».

Алаев составил Щусеву умную и обстоятельную характеристику, в которой сквозь сдержанный тон просвечивала личность ученика, упорно и целеустремленно идущего по избранному пути.

С отъездом Алексей решил не откладывать. На прощальную вечеринку пришли Федорович и его друзья Березовский и Райлян. Гостей смутил богатый стол. В ряд выстроилась батарея бутылок с легким виноградным вином — подарок из Сахарны. Этот ряд возглавляла высокая, в золотой фольге, бутылка французского шампанского, остывающая в серебряном ведерке со льдом. Подле стояли высокие хрустальные бокалы. Конфеты, сушеный виноград, кусочки вяленой дыни горками лежали на двух подносах.

— Господа, — сказал Райлян, — мы должны внести свою лепту в это пиршество, в противном случае я отказываюсь участвовать.

— Друзья! Сегодня мой вечер. Вам же никто не помешает устроить свой и пригласить меня. Довольно об этом! Прошу всех к столу! — сказал Алексей и попросил Райляна открыть шампанское.

Вспенились бокалы.

— Да здравствует Щусев! — воскликнул Федорович, и все откликнулись: — Ура!

— Так в Петербург? В академию? — спросил Райлян.

— А вам не страшно, Щусев? — поинтересовался Березовский, щуря острые глаза. — Из толп желающих попадают единицы.

— У меня безвыходное положение, друзья, — ответил Алексей, весело улыбаясь и вновь наполняя бокалы. — Другой судьбы для меня нет! Выпьем за удачу!

— Пусть ветер удачи наполнит ваш парус! — провозгласил Федорович.

— Наш парус, друзья!

Алексей распахнул окно, и в комнату, вздувая занавеску, ворвалась волна напоенного запахами цветов воздуха. Молодые люди столпились у окна. Сверху на них глядела густая синева, кое-где уже проколотая белыми точками звезд.

За окном прогремела пустая пролетка.

— Идея, господа! — крикнул Березовский и выпрыгнул в окно. — Эй, любезный! — крикнул он извозчику и пустился вдогонку.

Через минуту он кричал с улицы:

— Берите припасы и за мной! Щусев, не забудьте гитару! Я подрядил экипаж на целую ночь.

— На волю! Под звезды! Славно! — закричал Федорович.

Стол мгновенно опустел, нелепо топырились карманы модных, только что сшитых сюртуков — в них натолкали конфет и прочего припаса. Целую ночь то на Инзовой горе, то на берегу Быка звучали студенческие песни под аккомпанемент щусевской гитары.

Утром Алексея провожали брат и сестра — Мария Викторовна приехала за Павликом, чтобы забрать его на лето к себе в Русешты. Носле бессонной ночи Алексея одолевала дрема. Мария Викторовна была собранна и деловита. Она давала Алексею последние наставления, советовала, как устроиться в Петербурге, требовала писать ей каждую неделю.

Павлик завороженно глядел на своего кумира. Когда Алексей сказал ему:

— Ты не забывай меня, братец, — мальчик расплакался и прижался к сестре.

Алексей растерялся, попытался успокоить Павлика, но Мария Викторовна мягко отвергла его попытки:

— Алеша, он сам успокоится.

Алексей крепко обнял сестру, прижал к себе Павлика, и так они стояли тесным островком, пока не подали поезд.

До Киева Алексей проспал, привалившись к окну. В Киеве он вышел на перрон, сонно огляделся по сторонам и снова забрался в вагон спать. Бодрость вернулась к нему лишь через сутки, когда поезд приблизился к Москве. В Москве Алексей предполагал задержаться дня на три, чтобы как следует рассмотреть первопрестольную, полюбоваться ее памятниками, а также обязательно побывать на Ходынском поле, куда, по словам Райляна, были перевезены Фрагменты Всемирной парижской выставки 1889 года.

Москва с первых же шагов произвела на Щусева ошеломляющее впечатление. В бестолковой разноголосице пестрой толпы он сразу потерялся, ослеп, оглох. Одни люди куда-то бежали сломя голову, другие едва шевелились, как сонные мухи. По кривым булыжным мостовым с грохотом катили лихачи, обгоняя ломовых, отовсюду неслась задорная и злая ругань. Дома в городе стояли как будто в столпотворении — то густо, то пусто. Никакого сравнения с нарядной кокетливой Одессой, с величавым Киевом.

Перед отъездом сестра вручила Алексею целых сто рублей. Из этих денег он потратил полтора рубля на модные французские туфли и ваксу для них. Остановился он в «Славянском базаре», в просторном угловом номере, где из одного окна была видна стена Китай-города, а из другого — еще не сбросившее лесов чичаговское здание думы и кусочек Красной площади. В открытые окна врывались крики, шум, грохот кровельных работ, но Щусев не жаловался — звуки стройки были для него даже приятны.

А Москва... Она жила своей жизнью — веселой, безалаберной, суматошной, и ей не было никакого дела до проезжего провинциала.

В первый свой приезд Щусев так и не сумел войти во вкус московской жизни и увез с собой смешанное с иронией чувство снисходительности к древней столице, которая нисколько не горюет о былом величии. Однако свой след в памяти Щусева она оставила. Он часто вспоминал, как стоял на Красной площади перед храмом Покрова «на рву» и как по спине его пробегала холодная дрожь. А Кремль, окончательно взявший его сердце в плен? Каждый вечер Кремль тянул его к себе, как магнит, и каждый раз отпускал его, оставляя в нем необъяснимое ощущение досады, будто бы снова ему не удалось разгадать волшебную загадку.