Игорь Сорокин - Художник каменных дел

Потом он вскочил в коляску и велел кучеру трогать.

Кишинев задыхался от зноя. Дороги превратились в горячие реки, в которых вместо воды, казалось, тек измельченный песок. За медленно движущимся тарантасом тянулся ленивый пыльный шлейф, который долго висел над дорогой.

Чуть ли не в один день со Щусевым в город приехала передвижная выставка. На заклеенной афишами и объявлениями тумбе перед входом в Ромадинский сад висело сообщение, что в зале Благородного собрания открывается галерея произведений известных живописцев Малороссии и Бессарабии. Наскоро смыв дорожную пыль, Алексей поторопился в галерею.

В залах было многолюдно, но тихо. Видно, жара истомила людей, и они бесстрастно взирали на стены, равномерно передвигаясь от полотна к полотну. Редким подарком была эта выставка для Кишинева, но радость рассеивалась от картины ленивого созерцания.

В глубине зала Алексей увидел молодого человека в форменной студенческой тужурке. Он стоял в позе Чайльд Гарольда возле темного полотна в простой деревянной раме. Посетители равнодушно проходили мимо и байронического юноши, и полотна.

— Гумалик! Саша! Как я рад вас видеть! — воскликнул Щусев, подойдя ближе.

— Алеша, Алексей! Да вас просто не узнать, — сказал Гумалик, дружески протягивая руку.

Алексей увидел в петлицах Сашиной формы эмблему Академии художеств и чуть не захлебнулся от восторга.

— Это ваше полотно? — спросил он, приготовясь расхвалить все, что бы ни увидел.

— Ах, Щусев, Щусев...— с неожиданной печалью произнес Гумалик. — Если бы я раз в жизни создал такое полотно, я бы, верно, умер от счастья. Подойдите ближе, вот так. И молчите, пока ваше сердце не заговорит.

Глаза невольно стали погружаться в темную глубину красок: сквозь синий и черный цвет по всему пространству изображенной ночи начали проступать просветы на переднем плане. Ожила и тускло заблестела темная река. На дальнем берегу, где одиноко сиял раскаленный глаз окна, преодолев дрему, кажется, шевельнулась ива на легком ветру. Рыбацкая сеть, повешенная для просушки на тын, покачивала поплавками. Звезд на небе почти не было видно, и Щусев со всей неотвратимостью почувствовал: сию минуту должен заорать петух, возвещая новый день.

Ошеломленный, даже испуганный, повернулся Алексей к Гумалику.

Увидев его встревоженные глаза, Саша сказал:

— Один лишь Николай Васильевич Гоголь мог проникать в такие глубины жизни. Не правда ли, это пробуждение прекрасно?

Алексей снова взглянул на полотно и восторженно, будто сообщая великую тайну, прошептал:

— «И сказал он: да будет свет»... Кажется, здесь из мглы небытия рождается начало бытия... Вокруг еще ничего нет, одна немая холодная твердь. Но она хранит в себе искру жизни, начало труда и надежды...

Он пролепетал все это и сразу поник, затих в глубокой задумчивости, а с Гумаликом произошло что-то невообразимое: он страстно схватил руку Алексея, восторженно сжал ее и воскликнул:

— Браво, Щусев! Вы разгадали загадку этой тьмы, разгадали лучше, чем я. Только истинный художник может постичь эту тайну! Как хорошо вы заметили: ничего еще нет, мгла преисподней и — искра света, заронившая сюда начало жизни.

Гумалик вызвался показать Алексею всю галерею. Он водил его от одного полотна к другому, рассказывал об основах живописного ремесла — о принципах построения, приемах проникновения в натуру... Он щедро делился своими знаниями, но Щусев отвечал каким-то робким вниманием, вежливыми кивками и рассеянными взглядами. Откуда Гумалик мог знать, что созерцание полотна Куинджи отняло у Щусева все силы, ошеломило его и придавило, открыв власть художника над душами людей.

И вместе с тем обладание этой властью требовало от художника такой жертвы, на которую невообразимо трудно отважиться человеку: труд, воля, даже мечты, чувства, каждое движение души, все мысли, взгляды, дыхание собирались воедино, чтобы дать жизнь холсту. И никому потом не будет никакого дела до того, что художник почти истребил, опустошил свое сердце и теперь должен по крохам собирать его, готовясь подвигнуть себя на новое, вероятно, еще более трудное.

Когда шли по затихающему городу, Алексей поделился своими мыслями с Сашей, и тому стало понятно, почему так робок и тих был Щусев весь вечер. Гумалик подумал, что на его глазах решается судьба, по всей видимости, незаурядного человека.

Следующие три дня, до самого отъезда Александра в Петербург, они все время бывали в галерее, разбирали полотна, отмечая удачи и просчеты живописцев, анализировали композиционные решения, стиль, манеру письма.

В галерее Гумалик познакомил Щусева с гимназистами выпускного класса Федоровичем, Райляном и Березовским из 1-й кишиневской классической гимназии, которая всегда относилась ко 2-й гимназии несколько высокомерно.

— Подавать надежды все мы мастера, господа, — говорил Гумалик.— Посмотрим, что из нас выйдет. А то, что из Алексея Щусева получится заметная в искусстве личность, я совершенно уверен. Мой вам совет и вам, Щусев, тоже: запомните, что подавать надежды — это то же самое, что подавать золотой поднос пустым. Торопитесь действовать!

Весь последний гимназический год прошел у Алексея Щусева в тревогах, в волнениях — он решился связать свою судьбу с Академией художеств. Он много и серьезно рисовал, изучал литературу по искусству, которую, сдержав обещание, присылал ему Гумалик. Репетиторство было оставлено. Теперь Алексей проводил свободное время в кругу единомышленников, где велись постоянные споры, шло яростное соревнование в образованности, эрудиции.

Часто питомцы 1-й гимназии объединялись против него, и ему стоило большого труда отстоять свою точку зрения, защитить свои пристрастия. Рисунков своих он никому не показывал, опасаясь критики новых единоверцев. Как обнаружилось в скором будущем, это было серьезной его ошибкой.

В актовом зале 2-й кишиневской классической гимназии шло торжество: директор Николай Сергеевич Алаев вручал выпускникам аттестаты зрелости. Каждую весну Николай Сергеевич переживал чувство гордости и одновременно печали, каким неизменно сопровождалась эта процедура. На него глядели счастливые недавние питомцы, которые будто бы сразу повзрослели и уже казались чужими, хотя вчера еще были такими своими. Давно ли он был уверен, что знает о них все, знает все их думы, планы, желания. И вдруг — чужие!

Когда он, пожимая их крепкие руки, вручал красивые аттестационные листы, нить за нитью как бы обрывались незримые связи, и на душе становилось пусто, уныло. Судьба учителя в такую минуту представлялась неблагодарной, скорбной. Он словно по частям зарывал в землю свое сердце, не зная наперед, что взойдет из этого посева.