Андрей Старостин - Большой футбол

В 1920 году умер отец. Восемнадцатилетний Николай решил забрать меня из деревни в Москву.

Летом 1920 года я с оказией вернулся из Погоста на Пресненский вал.

Подходя к дому, я увидел толпу ребят, гоняющих мяч. Футбол! Полтора года я не трогал мяч. Сердце застучало от волнения.

Вихрастый, взволнованный, но степенный по-деревенски, вошел я в столовую.

За столом пьют чай Николай, Александр, Клавдия. Городские. Одеты совсем не похоже на меня.

Я в отцовском френче. На ногах охотничьи отцовские сапоги с обрезанными голенищами. Так как они велики, то, чтобы не садились голенища, на икрах накручены из портянок «искусственные мускулы», как говорил, иронизируя по этому поводу, Петр.

— Доброго здоровьица, — окая по-владимирски, говорю я, протягивая руку дощечкой братьям и сестре.

— Доброго здоровьица, — смеются они мне в ответ. Мой деревенский выговор рассмешил их.

Я чувствую себя смущенно.

Но смущение забыто, едва только я услышал такие знакомые и волнующие слова, как «тренировка», «удар», «бутсы».

Узнаю, что Николай уже играет за первую команду РГО на правом краю. Шурка тоже прогрессирует.

— Гнется (то есть играет) хорошо,—поощрительно говорит Николай.

Горючки уже нет. Заборы все разломаны на дрова. Через пустырь ходят, а широковские обитатели разбежались кто куда.

РГО теперь арендует поле на Девичке, у Общества физического воспитания.

Николай говорит, что теперь футбол не то что было. Все стадионы наши! Это значит, что любой может приходить на стадион, записываться в члены общества — и играй себе сколько хочешь.

Не то что раньше. Тогда, чтобы только попасть в члены общества, надо было рекомендации доставать да пять рублей золотом вступительные взносы уплатить.

Сейчас при обществах будут организовываться детские команды. А пока привыкай к Москве.

И я начал осваивать столицу. Не так-то просто это давалось. Культурное шефство надо мной взяла Клавдия. Пошли с ней в театр. В драматическом театре на Большой Дмитровке, где сейчас театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, давали «Каширскую старину».

Первое действие длинное. Во френче у меня недокуренная козья ножка из махорки. Меня стал мучить вопрос: -курят в зрительном зале или нет? Логика подсказывала, что не курят, не видно было курящих.

Но вдруг впереди сидевшие два солидных гражданина достали папиросы. «Значит, курят, — решил я. Только у них, наверное, спичек нет.

Вот сейчас я зажгу спичку — и им услужу и сам закурю».

Не успела Клавдия понять, что я делаю, как козья ножка оказалась у меня в зубах, спичка вспыхнула, и я окутал рядом сидящих зрителей едким густым облаком погостовского самосада.

Возгласы негодования совпали с закрытием занавеса. В зале зажегся свет, и на меня накинулись со всех сторон.

Появился администратор. Я перепугался ужасно. Но, видно, мой растерянный вид, градом катившийся пот, вихры, френч вызвали сочувствие ко мне, и администратор ограничился выговором. Но прибавил при этом, что, по-видимому, из-за такого же мерзавца, как я, недавно в Малом театре произошел пожар.

Когда все уладилось, Клавдия зловеще прошептала:

— Идиот!

В очередное воскресенье Николай обещал меня взять на футбол. Играли команды класса «А».

За нами зашел Василий Захарович Рудь. Правый инсайд команды РГО, имевший два известных качества: стремительный рывок в футболе и ослепительно модную одежду в быту.

Голубой пиджак был узок в талии и фалдами распускался внизу. Кремовые штаны короткие — выше щиколотки, широкие вверху и узкие-узкие внизу. Круглая шляпа с маленькими полями и лаковые остроносые туфли. Все было шикарно.

Длинноволосая прическа на пробор с подбитыми у висков буклями.

Я был потрясен.

Матч проводился на поле ЗКС. Мы шли пешком и были уже у Кудринской площади, направляясь вниз к Смоленской, когда нас обогнал трамвай.

Трамваи тогда ходили нерегулярно и не по маршруту и часто с грузовыми платформами.

— Берем! — сказал Николай, когда от Кудринской показался вагон с платформой.

Мы стали в нескольких метрах друг от друга, чтобы не мешать вскакивать на ходу. Николай набрал скорость и, когда трамвай поравнялся с нами, легко вспрыгнул на платформу. То же повторил Шурка.

Но я не сделал этого предварительного разгона и, когда трамвай, все набиравший скорость под горку, проходил мимо меня, попытался с места прыгнуть на подножку. Едва схватился руками за стойку, как меня сразу дернуло вперед и потащило в полулежачем положении. Ноги мои пришлись как раз под колеса и волоклись по линии. Я онемел от ужаса и судорожно держался руками за стойку. Оторвись руки — и мои ноги неизбежно под колесами вагона.

Вот где показал свой знаменитый рывок Василий Захарович Рудь. Как пуля, сорвался он за мной вдогонку. Ухватил меня за куртку и кричит:

— Отпускай руки!

Но меня сковал ужас: я не разжимаю рук.

Тогда он на полном ходу с силой рвет меня в сторону, и мы оба кубарем летим на мостовую.

День был дождливый — что я наделал с шикарным костюмом Василия Захаровича, трудно описать. Куски грязи на голубом пиджаке и вырванный клок кремовых штанов.

Но самое страшное впереди. Подходит Николай и резко мне приказывает:

— Немедленно домой, болван!

У меня обрывается сердце! Столько предвкушений, ожиданий увидеть классный футбол — и вдруг домой!

Нет, это выше моих сил. И я, отставая от старших, бреду следом за ними грязный, поруганный, но полный непреоборимого желания попасть на стадион. Не было такой силы, которая остановила бы меня.

На матч я все-таки попал. Николай под давлением Василия Захаровича и Шурки сменил гнев на милость.

Так неудачно началось у меня освоение столицы после деревенской жизни.

Но обе эти неудачи не только не охладили, а как бы еще больше пристрастили меня к футболу и к театру.

Сложилось так, что, начав работать вместе с Николаем в Центральных ремонтных мастерских, я обрел возможность посещать зрелища; билеты во все театры распределялись через рабочком, и я, как подручный слесаря, получал их легко.

Мне посчастливилось: я видел на сцене величайших русских артистов старого поколения: Шаляпина, Ермолову, Никулину, Собинова, Нежданову, Станиславского.

Позднее я сделался завзятым театралом, и много артистов, любителей футбола, и по сие время, вместе со мной сидя на трибунах стадиона, переживают успехи или неудачи любимой команды так же, как спортсмены радуются или огорчаются по поводу удачного или неудачного спектакля в зрительном зале театра. Биографии больших мастеров сцены привлекали меня. Я находил в них примеры, помогающие организовывать себя на упорное достижение цели, помогающие легче переживать горечь неудач и поражений, всегда сопутствующих любому творческому делу.