Андрей Старостин - Большой футбол

Степанов? Но он устал после бурной, только что закончившейся атаки. Семенов? У него сильнейший удар, но нет гарантии за точность, тем более что мяч, отбитый вратарем, в данном случае, когда время истекло, не добивается. Значит, надо бить предельно точно. Сам? Нет, после только что случившегося промаха мне не одолеть такого испытания. Подумать только: чуть не проиграл игру, а теперь упустить победу!

На мгновение мелькает мысль — малодушие? Нет, здравый смысл. Я бью только штрафные удары, а пенальти не бил уже несколько лет.

Да, но надо принимать решение. Глазков? Не сломился ли у него характер в психологической борьбе с болельщиками?

Ребята на мяч не глядят. Значит, желающих бить нет. И вот все процедуры исполнены, мяч установлен на отметке, игроки вышли за пределы штрафного поля, зрители на трибунах приготовились к последнему испытанию этого тяжелейшего матча. На стадионе мертвая тишина. Мне уже надо кому-то сказать: «Бьешь ты!» Кому? В этот момент, строго смотря мне в глаза, совершенно спокойно Жорж Глазков говорит:

— Андрей Петрович, я забью.

— Бей! А не забьешь — неважно! (После мы много смеялись над этим «неважно».)

У Глазкова еще хватило выдержки попросить у судьи разрешения поправить мяч. И только установив мяч по обыкновению на шнуровку, он неторопливо отошел на нужную для разбега дистанцию.

На стадионе в этот момент лети муха — было бы слышно. И вот он состоялся, этот замечательный глазковский одиннадцатиметровый удар!

Мяч направлен в намеченный угол, входит в ворота ровно настолько от штанги, чтобы не попасть в нее, но и быть на максимальном расстоянии от вратаря. Полуфинал наш.

Кубок в финальном матче против «Электрика» мы выиграли. Кризис Глазкова миновал. Болельщики в дальнейшем шумным одобрением встречали удачные его финты и резаные удары, и он много лет был одним из популярных игроков Советского Союза. Вот они, сила сопротивления, умение владеть собой, выдержка!

Февраль. — «Керенскому крышка!» — Отъедаться в деревню! — Возвращение. — Голубой пиджак и кремовые штаны.— Увлечение театром. — Артисты и спортсмены. — Московский клуб спорта. — Медведь помог. — Иван Артемьев. — Победа над болью. — Легендарный Канунников. — Клуб у Западной трибуны. — Опасный спутник.

Отец восторженно воспринял Февральскую революцию. На лацкане пиджака у него красный бант. Дядя Митя «монархист».

— Ваше императорское величество! Да что же это такое делается? Распорядитесь! — обращался он в спальне к портрету Николая II.

Но мы знаем, что это дядя Митя наигрывает.

В начале войны он рядился в юдофоба, в процессе Бейлиса был на стороне Шмакова. Но когда начались еврейские погромы, не задумываясь, спрятал в своей спальне братьев Михаила и Роберта Лифшиц и проклинал погромщиков.

А пока воззвания дяди Мити к портрету его императорского величества с просьбой вмешаться и распорядиться оставались без ответа. Вернее, ответ был, но шел он отнюдь не от императорского величества. Ненавидимое народом Временное правительство рухнуло.

Каждое утро из года в год мимо наших окон по протяжному гудку Брестских мастерских вереницей тянулись на изнурительный двенадцатичасовой труд в черных, рваных, лоснящихся от масла спецовках монтеры, слесари, кузнецы...

По этому гудку вставали и мы. Сегодня гудка не было. Октябрьский пасмурный денек, полно людей на улицах, мертвые трамваи...

В Училище иностранных торговых корреспондентов, помещавшееся на Большой Никитской улице, Александр, Клавдия и я потащились пешком.

Но на пороге училища стоял всегда любезный и жизнерадостный директор Евгений Августович Полевой-Мансфельд. Впоследствии, когда училище закрылось, он ушел на эстраду и стал известным конферансье.

— Увы, мои дорогие будущие иностранные торговые корреспонденты! — приветствовал он нас в парадном. — Сегодня занятий в школе не будет.

— Евгений Августович, а когда же являться в школу? — вопрошали его ученики.

— На этот довольно сложный вопрос вам ответит уже другая власть. — Евгений Августович развел руками и незаметно поправил красный бант на груди. — Моя власть над вами кончилась. Начинается власть рабочих и крестьян.

Мне, одиннадцатилетнему будущему иностранному торговому корреспонденту, было довольно трудно разобраться в том, что происходит. На заборах висели воззвания различных партий, на улицах перестрелка. Вокруг только и было слышно: большевики, меньшевики, эсеры, кадеты, трудовики... И я никак не мог понять, почему слово «большевики» неизменно связывали со словами «власть рабочих и крестьян».

А вот сегодня чаще обычного слышится: «Юнкера! Юнкера!»

Какая-то опасливость, настороженность и неприязнь сопутствуют этому слову, произносимому к тому же вполголоса.

— Юнкера засели в большом доме на Никитском бульваре и стреляют оттуда по рабочим демонстрациям, — сообщил вернувшийся из города Ванюшка.

Нас, детей, из квартиры больше не выпускали. Мать и дядя Митя беспокоились за отца. Он ушел с каким-то рабочим пикетом на Пресню.

— Ну да, без него там нельзя обойтись! Некому порядок навести! — возмущался, поглядывая на часы, дядя Митя.

Поздно ночью вернулся отец. Усталый, возбужденный...

— Большевики выступили с оружием! Керенскому крышка! Вся власть Советам!

За окном, как бы в подтверждение его слов, были слышны выстрелы, доносившиеся откуда-то с Пресни.

А вскоре я уже хорошо знал, какая существует связь между словами «большевики» и «власть рабочих и крестьян».

...Наступили времена, полные радостных перемен и в то же время невзгод и лишений.

Не хватало хлеба. Нам, ребятам, все время хотелось есть. Мать распределяла хлеб между нами по пайкам, но что это были за пайки? Раз, два откусил — и нет. А аппетиты у нас волчьи: мы все свободное время на улице.

— Съест тебя «облава», — говорил про нас дядя Митя отцу. — Вези их в деревню!

Отец так и решил. Забрал мать да троих младших — меня, Петра и Веру — и отвез к тестю в деревню Погост.

Поначалу скучали по Москве. Я было пустился насаждать футбол. Ничего не вышло. Тогда, чтобы хоть чем-нибудь доказать свои спортивные качества, я попытался увлечь деревенских ребят легкой атлетикой.

— Вот от мостка до мостка у нас будет дистанция. А вот здесь финиш, — бахвалился я перед ребятами спортивной терминологией.

— Все ли готовы? Внимание! Марш!

Я бегу, как мне кажется, «стильно», но ничего это не стоит.

— Митрофан! — вдруг кричит Мишка Капитонов и, как заяц, дает стрекача. За ним остальные быстроногие ребята, а я со своим «стилем» остаюсь самым последним и попадаю в руки сторожа Митрофана.

В дальнейшем бегство от Митрофана, сторожившего гороховые поля, в лучшем виде способствовало приобретению мной скорости. А футбол и легкая атлетика в Погосте так и не привились.