Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я сочувствовал твоей «депрессии» и т. д. Бог знает почему. «Я была в шоке десять лет» — я не слышал большей чепухи со времен «девять лет ты был пьян» (агрессивный бред сменяется защитным)… Я думаю, что, помимо всего прочего, ты страдаешь от зависти слабого к более сильному (да, дорогуша, это я)… Ты должна начать лечиться до моего возвращения. И не надо про «у меня нет свободной минуты», чтобы написать письмо. Черт возьми, ты нянчишь младенца, готовишь еду, вот и всё… Конечно, как я это себе представляю.

И это пишет человек, отбросивший жалость и отвращение к себе, которые, как он хорошо знал и сказал это устами Северанса в «Исцелении», главная причина того, что завязавший алкоголик возвращается к бутылке. Этим летом старый и очень близкий друг Ральф Росс, завкафедрой в университете и один из самых надежных помощников, заметил: «Никто из нас не увидел ни настоящего тепла, ни высокого волнения ума, ни истинного горения. Я пришел к выводу, что единственный Джон, которого можно любить, это Джон с двумя-тремя стаканчиками виски внутри, ни больше, ни меньше — но такого Джона не существует» [306] Цит. по: Mariani P. Dream Song: The Life of John Berryman. University of Massachusetts Press, 1996. p. 495. .

Весь год Берримена терзало подозрение, что его попытка вернуться в католичество — это еще один самообман. Во время первого пребывания в больнице Святой Марии в мае 1970 года он пережил состояние, которое позднее назвал опытом обращения. Он захотел покинуть больницу на несколько часов для проведения занятий в университете, получил разрешение, но в последнюю минуту сказал, что идти не может. Он получил нагоняй и пришел в отчаяние, усугубленное чувством вины перед студентами. Неожиданно ему встретился психотерапевт, предложивший позаниматься с ним. Каким-то образом это вмешательство снова подтолкнуло Берримена к вере, и с тех пор он начал писать религиозные стихи, опубликованные позднее под названием «Заблуждения и прочее». Их можно назвать обращениями к Господу, попыткой уладить свои отношения с Богом, который сорок с лишним лет тому назад похитил его отца, а заодно и чувство защищенности. Это было недолгое время блаженного обновления веры, но вскоре она стала обваливаться, как второпях поклеенные обои.

13 декабря он сделал длинную сумбурную запись в дневнике. «Весь вчерашний день, ужасно». «Не верь револьверу или ножу; не будет». Он провел смотр своим тревогам, большим и малым. Его кашель беспокоил маленькую дочку. Он не внес плату за дом. Он боялся нового заведующего кафедрой. Он похудел на двадцать фунтов и стал «старым». Он плохо спал, видел дурные сны, с ужасом ждал зимы. Его пенис совсем скукожился. «Начались религиозные сомнения, — написал он и добавил: — А что если ад…» Мысль он оборвал. Он пишет о днях, проведенных в постели, ему не дают покоя раздумья об отцовской могиле. В той же записи он говорит, что ставит на «Исцелении» крест: « Бросил роман. Горькое разочарование».

В течение декабря Берримена одолевали мысли о самоубийстве. В новогоднюю ночь он пошел на вечеринку, и кто-то его сфотографировал: он в строгом костюме, напряженный, очки бликуют, и глаз почти не видно. 5 января он купил бутылку виски и выпил половину. Написал стихотворение, в котором представил, что карабкается на самый верх ограждения моста и перерезает себе горло. «Я не сделал…» — начинается оно. «И я не сделал». Выбросил в корзину для бумаг. Убрал бутылку, позвонил знакомому по АА и спросил его, не заменит ли его кто-нибудь на следующей встрече, поскольку он прийти не сможет. В пятницу 7 января он сел на утренний автобус, идущий к мосту Вашингтон-Авеню. Забрался на перила, прыгнул вниз и разбился о пирс, прокатившись по набережной Миссисипи. Его тело было опознано по незаполненному чеку в кармане и фамилии, выгравированной на оправе разбитых очков.

Неудивительно, что «Исцеление» осталось неоконченным. Что за название? Что за безумный риск? Я посмотрела в окно. Мы подъезжали к Сент-Полу. Было очень поздно. Мы долго стояли в ожидании дозаправки, прежде чем поезд запыхтел через Миннеаполис, проехав в полумиле от старого дома Берримена в районе Проспект-Парк, обогнув университет, где он так много и самоотверженно работал и повлиял на многие судьбы.

Небоскребы с горящими во тьме окнами. Здания, похожие на фабрики, заводы, лаборатории, обшитые досками склады — всё залито одним тошнотворным оранжевым светом. Мы въехали во тьму, едва прорезаемую уличными фонарями, которые робко выхватывали из мрака офисы и парковки. За стеклянной стеной офиса человечек спускался по ступеням. Где-то вдали была вода, в ней тоже плескались пятна отраженного оранжевого света. Вот и другой край города, грязный и неряшливый, силуэты дымовых труб, водонапорных башен и вездесущие ограждения из сетки.

Я снова проснулась на рассвете. Мир за окном был бел. Северная Дакота, плоская, как неглаженая простыня. Кое-где снег подтаял, там виднелись бурые прорехи. Минималистский пейзаж. Телеграфные столбы, фермы; горизонт начисто стерт туманом, а выше небо такой синевы, что у меня перехватило дыхание.

Завтракала я со своими вчерашними соседями по столу. Говорили о нефти, о том, сколько ее в Дакоте, сколько в Саудовской Аравии, о том, есть ли смысл устанавливать здесь ветряки. Дуглас раньше работал на автозаводе, делал хромированные поршневые пальцы. Они использовали очиститель, содержащий канцероген дихлорметан. Многие заработали на этом рак простаты, сказал он, в том числе его отец. Потом здешнее производство закрыли, часть его перебазировали в Колумбию, часть — в Индию. «И они по-прежнему используют там этот очиститель?» — спросила Линда, и Дуглас пожал плечами: «Думаю, да. У них там другое трудовое право».

Остаток утра я снова продиралась сквозь дебри «Исцеления». В предисловии Сол Беллоу касается пристрастия Берримена к спиртному, но я с его мнением согласиться не могу: «Вдохновение содержит в себе угрозу смерти. Когда он писал вещи, которых ждал и о которых молил Бога, он мог разрушиться, сойти с ума. Алкоголь был стабилизатором. Он снимал смертельную напряженность».

В 1970-х и врачи, и психологи, и население в целом знали об алкоголизме намного меньше, чем сегодня. Лишь недавно он был признан болезнью, а тогда большинство людей очень слабо понимали, что он за собой влечет. В ту эпоху пили куда больше и относились к этому гораздо снисходительнее, чем в наше время. К тому же у Беллоу могло быть развито своего рода отрицание, нередко присущее близким друзьям и членам семей алкоголика. Но он глубоко заблуждается. Стихи не убивали Берримена. Они не вызывали ни белой горячки, ни гинекомастии, ни падений с лестницы, ни рвоты и дефекации в публичных местах. Алкоголь может унять вездесущую тревожность лишь при непрерывном употреблении, а это ведет к физическому и моральному распаду, безысходности.