Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Тут мне вспомнилось еще кое-что, возможно не имевшее большого значения, но кто знает… И это нечто , вероятно, вплетено в узел потребностей и привязанностей, разлук и тревог. В «Песне-фантазии 96» Берримен явно говорит о родстве бутылки и груди, о грудном вскармливании посредством бутылки. В опубликованной переписке с матерью, «Мы мечтаем о славе» (которая, по словам одного критика, интересна только психиатру), есть глазок, через который можно увидеть отношение к этой теме миссис Берримен. Во введении цитируется фрагмент рассказа, написанного ею в августе 1931 года, когда ее сын второй раз приехал на лето домой из Саут-Кента. Это фантазия о женщине, кормящей своего грудного сына, и ее пылкий, обольстительный тон напоминает тон многих писем к Джону, хотя мы не знаем, был ли он таковым и в жизни:

Они были одни… Он засунул язычок в бутылку, утолил голод, веки отяжелели от дремоты. Тоскуя над ним, она пустила молоко тонкой струйкой по своей груди и втолкнула затвердевший сосок в его вялый ротик; один, два раза он его выплюнул, а затем, когда осязание плоти пробудило его, сомкнул губы и стал его дергать, вытягивая длинные напряженные глотки, прерываясь лишь для того, чтобы громко посетовать на неудачу, тычась носом в поисках ускользнувшего соска, присасываясь и потягивая, постанывая и оплакивая безжалостную пустоту. Боль иглой пронзила ее, когда она ощутила исступленный восторг его желания; его тщетность сомкнула на ней железные когти, и ее охватила жестокая тоска из-за бесплодия ее груди… Но вот он утих, и горечь ее печали притупилась [316] Berryman J. We Dream of Honour. P. 4. .

Похоже на сцену обольщения из романа девятнадцатого века. «Исступленный восторг его желания» — какая опасная вещь внушается! И грудь пуста, хотя в действительности дитя питается из бутылки. Более того, кормление сексуализировано — «когда осязание плоти пробудило его», — к нему примешано паническое чувство нехватки удовлетворения. Если это что-то добавит к реальным отношениям матери и сына, то можно хотя бы отчасти объяснить, почему, будучи взрослым, он стремился полностью контролировать свой источник питания и комфорта и почему всю жизнь отчаянно страдал от жажды.

После Майнота ландшафт изменился. Теперь мы ехали мимо неприметных речных долин, скрытых низкорослыми деревцами, и домишек с ярко-красными сараями при них. Высоко в небе парил сокол. Когда вышло солнце, высветились ледяные водопады, они вспыхнули синим, серебряным, серым, оловянным и бледно-желтым, цвета переплетались, как прожилки мрамора. После остановки в Стэнли я увидела, как в снегу мышковала лисица в шубке цвета жухлой травы. Вдоль полотна стоял старый потрепанный товарняк. Вдали нефтяные вышки, газовые факелы. «Внимание! Станция Уиллистон», — объявили по громкой связи.

За ланчем я оказалась в компании Боба, старшего электрика у Билла Гейтса, и двух женщин, обеим лет за шестьдесят. Одна явно не в себе, другая серьезная, и обе трещали без умолку, пока мы уплетали гратен из макарон с сыром и пирог с арахисовой пастой. Серьезная рассказывала о воспитании своих детей и устройстве своего ранчо. «У меня двести акров», — сообщила она. Нет, она не хвасталась, просто устроила нам экскурсию по ферме. «В колодце вода жестковатая, есть три родника, и без воды я не останусь, даже если насос сломается. Посадки Pinus ponderosa , желтой сосны, так что у скотины есть куда укрыться в тень, а на дальней стороне участка, на северной, вы встретите лося и оленя вапити, они там телятся. Я не подпускаю к моему ранчо кугуаров и койотов. Когда их вижу, делаю предупреждающий выстрел. Муж этого не любит, но я выросла среди ружей. У меня отцовское ружье. Отец ловил в ручьях форель голыми руками». Потом она рассказала, как ее мать в 1920-х годах ходила в школу в плотно зашнурованных ботинках и по дороге давила больших коричневых тарантулов.

Я допила кофе и вернулась в купе. После Глазго мы ехали вдоль реки Милк. Она вышла из берегов, и кое-где заборы были затоплены до самого верха. Я немного вздремнула, а проснувшись, увидела совсем другой мир. Мы подъезжали к Скалистым горам. За окном валил снег. Глядя на карту, я сообразила, что мы где-то возле Ист-Глейшер-Парк, на высоте почти пяти тысяч футов над уровнем моря. Я уткнулась носом в стекло. Рыхлые бесформенные облака. Зелеными казались только ближние деревья. Горы заштрихованы соснами, черным по белому; убегая вдаль, эта графика постепенно превращалась в монотонно-серый газетный лист.

Разговаривая за ланчем с соседями по столу, я вспоминала совсем о другом. В сочувственной и точной биографии Берримена, написанной Джоном Хаффенденом, автор обращает внимание на то, что «Исцеление» кое в чем расходится с опытом самого поэта, в частности в его взаимоотношениях с другими пациентами. Алан Северанс — всеобщий любимец, лишь иногда его ученые словечки и заносчивые заявления отталкивают товарищей по несчастью. Они считают его высокомерным сумасбродом, но этим здесь никого не удивишь, и в целом контакты у них очень теплые.

В жизни всё было иначе. Берримену плохо удавалось вливаться в коллектив малообразованных несчастных людей. Например, в «Исцелении» Северанс упоминает о «своем близком друге» [317] Berryman J. Recovery. P. 238. , весьма образованном, с которым он надеется создать особую подгруппу АА. К сожалению, по словам Хаффендена, реальный прототип этого друга, Бетти Педди, не слишком симпатизировала Берримену. Ей претила его высокомерная опека, похвальба своими успехами, в том числе и чарами обольстителя. Уже после смерти Берримена она читала «Исцеление» и сделала о нем сообщение во время сеанса групповой терапии. Хаффенден приводит его в своей книге:

Если он и пытался найти общий язык с другими, кто был к нему расположен, он никогда не был чистосердечным в вопросе принадлежности к остальной группе; он всё время замыкался в себе, погружался в свою уникальность, будучи уверен, что это главная его ценность. Потому он оставался в изоляции; но выкарабкаться в одиночку он не мог [318] Из интервью Бетти Педди Джону Хаффендену. Цит. по: Haffenden J. The Life of John Berryman. P. 374. .

Читать это грустно. Тут очень простыми словами сказано многое о разъедающем влиянии алкоголической идеи величия и амбициозности, и, пожалуй, помогает понять причины самоубийства Берримена. Ключ к исцелению от алкоголизма кроется в вере, доверии: доверии к коллегам, вере в Бога, вере в процесс исцеления и доверии к тем, кто через него прошел. Проблема в том, что алкоголизм зачастую как раз и разрушает чувство доверия к миру. Для Берримена занятия в группе АА означали, что рано или поздно он столкнется с внутренним эго , не допускающим возможности какого бы то ни было любовного начала в мире. В стихотворении «Одиннадцать обращений к Господу», написанном в 1970 году, он уныло сообщает: «отцовский выстрел, мне было двенадцать, / свечу моей веры задул» [319] Berryman J. Eleven Addresses to the Lord / Collected Poems 1937–1971. P. 219. . Годами он пьет, чтобы защититься от этого постоянного кошмара, и хотя пьянство никогда не спасало, он искренне не понимал, как можно без него выжить. И потому не случайно, что единственно возможный финал «Исцеления» — это предстоящая гибель Алана Северанса.