Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Он выглядел на лет 30. Среднего роста. Нервное лицо. Над глазами брови — не такие как у всех, а словно две точки. Но особенно меня поразила его улыбка. Она менялась в зависимости от того, кому он улыбался. Если друзьям — то лицо его было даже приятным, но если тюремным надзирателям — становилось страшно.

Звали его Феликс Дзержинский. Революционер, международный социал-демократ, пять раз осужденный русскими судами; три раза бежал из Сибири. Сейчас он ожидал нового суда.

Как-то перед Рождеством Дзержинский передал мне большой бумажный сверток и попросил, чтобы я на несколько дней спрятал его у себя, потому что скоро должен был быть обыск. После обыска Дзержинского и Геринга сразу же перевели в цитадель. У меня не было возможности держать бумаги в своей камере, и я передал их через «своего» тюремщика домой. К тому же, Дзержинский не говорил, как с ними поступить. Так бумаги Дзержинского оказались в моих руках. Это были исключительно рукописи Дзержинского: фрагменты дневника и стихи, написанные им в тюрьме.

Вторая наша встреча произошла при других обстоятельствах. В январе 1918 года я жил в Петрограде с чужим паспортом (как Вильгельм Шмидт). Я перебрался через линию фронта, чтобы присмотреться к новым российским порядкам. Хотелось знать правду, чтобы потом написать. Узнал я много, но это чуть не стоило мне жизни.

В самом конце февраля (23 или 24) ко мне ночью ворвались чекисты, обыскали мою скромную комнату на Таврической, ничего не нашли, но все равно забрали меня с собой в страшную тюрьму на Гороховой.

Большевистская тюрьма осталась тем же царским учреждением! Только теперь там было еще хуже. Ранее власть была центральной, иерархической, теперь же каждый «достойный доверия человек» вел следствие по-своему, каждый тюремщик вводил свои порядки. Кто хотел, брал себе право экзекуции — сам выносил приговор и сам же его исполнял. Приживались наказания, не предусмотренные ни одним кодексом: официально избивали, не давали еды и воды, приковывали к стене, держали людей на полу из решеток, на морозе и т. д., втихаря убивали, и это называлось — «высшей мерой социальной защиты».

Мой процесс долго не затянулся. От следователя (им был Лацис), который смотрел на меня, как на неживое существо без определенной ценности, знал, что я граф и немецкий шпег, когда я стал ему перечить, комиссар сказал, что не слышит моих слов, написал что-то по-русски и дал мне, чтобы я подписал. За мной стояли двое латышских богатырей с револьверами в руках. Чувствовал, что должен подписать, иначе сразу убьют. Подписал протокол тремя буквами FED, а рядом нарисовал рыбу и птицу.

— Что это? — пронзительно закричал комиссар и стукнул рукой по бумаге.

Послушный чекист направил на меня свой револьвер и уставился в глаза своему командиру, которому стоило только моргнуть.

— Передайте это товарищу Дзержинскому, — по-спешливо сказал я, попробовав отвести голову от револьвера, — в моем присутствии он вам объяснит… — А у самого в мыслях: выстрелит или нет?..

Комиссар разозлился, это, видимо, нарушало его планы, но сдержался, и впервые посмотрел на меня, как на живого человека.

Теперь должен объяснить, что случилось.

В тюрьме меня бросили в большой зал, где сидело несколько десятков мужчин и женщин. На местном жаргоне это называлось — «собачник» — псарня. Может потому, что люди там выли от отчаяния. Когда кого-то из нас вызывали, каждый думал, что идет на смерть.

Из разговоров я узнал, что возглавляет местную новую полицию, ВЧК — «Чека», некто Дзержинский, поляк. Один из заключенных даже описал его — это был мой знакомый Дзержинский! И я сразу же понял, что только он сможет меня спасти.

Но для этого я должен был увидеть его. Писать? Просить? Скандалить? Оставалось одно — заинтриговать моих палачей, чем-то таким, что не смогут разгадать, тогда они просто побоятся убить меня. Дзержинский имел такую большую власть, что все перед ним трепетали, для всех он был таким чудовищем, что, казалось, после одного разговора с ним обычный человек должен умереть сам по себе.

Интрига сработала. Через два часа меня отконвоировали в кабинет, где за письменным столом сидел человек.

Это был — Феликс Дзержинский.

Перед ним лежал мой протокол с рыбой и птицей. Не здороваясь Дзержинский заговорил по-русски голосом, в котором отсутствовали интонации.

— Что это значит? — посмотрел мне в глаза. — Для вас запутано, а для меня просто…, У вас тайное донесение? — и, не ожидая ответа, к чекистам: — Оставьте нас одних… — а когда вышли, на польском: — Донос, что я получаю бумаги, отмеченные тайными знаками, уже пошел к самому Ленину, какая-то FED — федерация, что ли… — я хотел вставить слово, но движением он остановил меня: — Знаю… инициалы… мои буквы… Глупость! Если они смогут доказать, что вы не Шмидт, то от смерти ничто не спасет. Должны пройти испытание. Вас будут пугать. Больше мы не увидимся… — хлопнул в ло-дони. Вбежали чекисты. Подождите, пока не подтвердятся ваши слова, — снова перешел на русский. — Вывести, — сухо приказал подначаленым.

FED — это были инициалы: Феликс Эдмундович Дзержинский, а рыба и птица — условные знаки, которыми подписывали свои письма Геринг и Дзержинский в царских тюрьмах.

Мне пришлось пережить две ужасные недели. И кто-то видимо отдавал специальные приказы, чтобы меня не оставляли в покое.

Я сидел то в одиночке, то в «псарне». Неизвестно откуда в моей одиночной камере взялся сосед. Утверждал, что он поляк, к тому же хорошо говорил на немецком. Только через несколько дней выяснилось, что он провокатор. 48 часов он не давал мне ни на минуту уснуть. Наконец, чуть живой падаю на нары. Сплю. Мой сосед расталкивает меня и кричит: «Вставайте, граф Роникер, вас выпускают на волю»…

Просыпаюсь и остатки воли использую для того, чтобы спросить: «Кого выпускают на волю?»

Вскакиваю, рядом стоит комиссар. Кивнув головой, злобный выходит из камеры. Только он вышел, я что было силы, бью в морду соседу… Он полетел в самый далекий угол головой вперед, и брызнула кровь. Выбежал, не сказав ни слова, за комиссаром, и больше я его не видел.

На следующий день меня вызывают на допрос. Заводят в пустую комнату. Жду. Из-за дверей слышны дикие крики — видимо, кого-то пытают. Целый час я ничего не слышал кроме криков, стонов и ударов — очевидно, то же ждет и меня. Наконец, дверь открывается и зовут меня. Захожу. В самом углу комнаты на стуле сидит полуживой, окровавленный мужчина. Лицо настолько распухло, что не видно глаз. На полу много крови. Рядом стоит основной «оператор», мужик, счастливый, как слон, на одежде и руках тоже кровь.

Комиссар обращается ко мне: — Вы граф Роникер… лучше сразу сознаться… или будем бить до смерти…