Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

— Убить можете… Может, даже, от боли скажу, что я граф, но вы же прекрасно знаете, что это ложь…

Слон с места пошел на меня. У него в руке блеснул толстый железный прут. Таким приспособлением можно убить и быка.

— Даю пять минут на размышления, — говорит комиссар и выходит.

Около получаса смотрим друг на друга, слон и я, чувствую, что тому так и хочется побыстрее добраться до графской шкуры…

Тут входит какой-то тип: — Вы граф Роникер, отвечайте?..

— Нет, — кричу на всю комнату.

Тип выдерживает красноречивую паузу.

— Тогда зачем его сюда привели! Вернуть в камеру!

И так продолжалось каждый день и не было уверенности, что это может благополучно для меня закончиться. Самое ужасное произошло позже.

— Выходи с вещами, — вызвали меня однажды вечером.

С вещами — на тюремном жаргоне означало: на смерть.

Выхожу, меня ведут в камеру смертников. Грязь и духота невыносимы. Осужденные в ожидании смерти обычно болеют, а камеры не убирают никогда. На стенах везде кровь, видимо тех, кто сопротивлялся, убивали на месте.

Поздно ночью за мной приходят, ведут во двор. Большая площадь, в стороне сложены трупы, от них идет ужасный запах. Меня ведут к стене, дают лопату:

— Копай себе могилу, — приказывают, а когда я не подчиняюсь, бьют рукояткой маузера в затылок. Я чуть не упал. Сознание отключилось. Кто-то толкает меня: — начинай копать иначе сразу убьют…

Беру лопату. Слева и справа от меня какие-то люди уже копают. Что оставалось делать? Ночь холодная, я легко одет, дрожу как лист… Начал копать и вскоре вырыл яму себе по грудь. Чекисты начали насмехаться надо мной, словно я хочу прокопать землю насквозь, и заставили помочь какому-то старику, который чуть держался на ногах. Я копал, а он вытирал пот со лба и пристально смотрел на меня. Наконец тихо проговорил:

— Благодарю!.. Кто вы?.. Я князь Волконский… Сказал, что не слышу его. Что я мог ответить? Зажгли фонари. Приближалась последняя минута. Князь Волконский стал вслух молиться.

Вызвали двоих сразу. Каждому определили чекиста. Волконский пошел первым. Когда подошла моя очередь, я заметил, что один чекист что-то шепнул другому.

— Граф Роникер! — крикнул один из них.

Я не пошевелился. Зачем? Торопить события?

— Становись!.. — выкрикнул над моим ухом и толкнул меня вперед, к могиле.

Я сделал несколько шагов и увидел направленный мне в грудь револьвер.

— Я не Роникер, — протестовал, но слабым голосом. Был уверен, что пришел конец. И тут слышу:

— Роникер, вы помилованы!..

Никогда в жизни мне не было так тяжело сдержать себя, но сдержался.

— Стреляй! — прозвучала команда.

Все казалось мне комедией. Когда расстреливали других, то никаких команд не давали. Смерть сразу же после помилования — идиотизм даже для большевиков. Прозвучал выстрел, и я сделал несколько шагов назад.

— А… значит, вы граф Роникер, — сказал один чекист.

— Сколько раз должен вам повторять, каменные лбы, что я никакой не граф… А если собрались убивать невинных людей, то выбирайте таких исполнителей, которые умеют стрелять. Жалко времени.

— Я вам уже говорил, Шмидт, — отозвался тот же комиссар, — что вы помилованы… Идите в канцелярию, подпишите протокол и забирайте вещи…

Так окончилась эта трагикомедия.

В канцелярии узнал — следствие доказало, что я не Роникер, а расстрелять меня собирались только за то, что я слишком умный, но справедливый революционный комитет взял во внимание то, что я немец (недавно было подписано соглашение в Бресте между Россией и Германией), и подарил мне жизнь при условии, что я стану коммунистом.

Из-за формальности — была ночь! — меня не выпустили из тюрьмы; я должен был спать в своей камере.

Меня разбудил свет электрического фонарика. Надо мной стоял Дзержинский.

— Пойдем, — позвал меня и пошел первым, я за ним.

Наконец Дзержинский остановился перед закрытой дверью, открыл ее своим ключом. В комнате ничего не было, кроме топчана, стола, стула и электрической лампы. Комната была похожа на тюремную камеру, или келью монаха, если бы не три телефона, которые стояли на столе, а рядом лежали два маузера.

— Садитесь, — сказал на польском. — Я не мог вас отпустить, не побеседовав по-человечески… Испытание вы прошли. Постарайтесь к нам больше не попадаться, больше спасать не буду. Захотелось графу посмотреть на большевиков! Безумство! Ну и что! Нравится?.. Не очень? Величайший эксперимент в мире, о таком даже на Марсе не снилось. Напишите про коммунизм, но что-нибудь достойное, можно критиковать, но только осторожно. А то пишут про нас — одни глупости, только ложь. А вы должны знать, кто о нас пишет злобно, к тому рано или поздно мы доберемся, от нас не спрячешься… Даже на Марсе… А мои бумаги, помните я отдал вам на хранение? Уничтожили?

— Нет, хранятся у меня в Варшаве, в любое время к вашим услугам…

— Ах!.. Так… и мои стихи тоже… Теперь я их уже не пишу, нет времени. И не для кого… Кто знает — может, понадобятся те бумаги, когда приеду в Варшаву строить коммунизм… Береги их… Что, пан, не рад?

Я возразил… что ничего не имею против, чтобы он приехал в Варшаву.

— Зачем обманывать? Пан еще боится меня? Я, честно говорю, и сам плохо себя чувствую… Никогда не пью ничего кроме горячей воды. Но сегодня сделаю для вас исключение — напьемся… По-польски. — Принес пыльную бутылку испанского Хереса и две рюмки.

— Пей, пан, — сказал Феликс, — из царских подвалов, и не отравленое, — налил себе тоже.

Того ночного разговора не забуду никогда.

Он вспоминал свою жизнь от самого начала — волосы становились дыбом.

Позже, чтобы подтвердить сказанное, он потянул меня в тюремный коридор и приказал тюремщику открыть одну камеру. Вошли. Дзержинский разбудил человека, который спал там.

— Слушай, — обратился он к нему на русском, — узнаешь меня?

Заключенный, испуганно кивнул головой, мол, да.

— Правильно делаешь, что боишься, сейчас убью тебя… — Ударил его в живот ногой, револьвер блеснул в его руке. Выстрел, и заключенный присел в ужасных конвульсиях.

— Смотри, пан, — обратился ко мне Дзержинский, — как царский слуга подыхает… — В этом вся прелесть, я умею так стрелять, что каждый будет умирать в мучениях на моих глазах… знаю самые болезненные места… А убить могу кого захочу, без суда и следствия, безнаказанно… Месть — это роскошь богов, и я здесь бог Мести…

Вернулись в его комнату, чтобы допить бутылку. Я чуть держался на ногах, не мог глотать… Бешенство или фанатизм? Сатанизм или сумасшествие? В любом случае — бесконечная трагедия.

— Можешь, пан, опубликовать то, что сегодня от меня услышал, если у тебя хватит сил повторить это. Еще никогда я не был так искренен. Сегодня исключение. Может — in vino veritas. Публикуй, только не при моей жизни. Долго ждать не придется. Вельможи революции существуют недолго, они убивают друг друга. Меня тоже убьют, или я сам себя убью… Сердце не выдержит… Одно только утешает, что я войду в историю… Жизнь — глупость, но эксперимент интересный. Если бы я был уверен, что большевизм продержится на земле, убивал бы людей в десять, в сто раз больше… — и дальше посыпались слова полные отчаянья… Наконец: — Достаточно сентиментов, возвращайся, пан, в камеру. Светает. Отпустят тебя через два-три часа. Возвращайся сразу на родину. Попроси в новом немецком консульстве новый паспорт, дадут — для выезда больше ничего и не надо. Мы после Бреста везде делаем им исключения… Поклонись, пан, Польше от меня, я ее уже никогда не увижу…