Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Бессознательное не отделено от сознания какой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся в бессознательном, имеют часто свое продолжение в сознании, и, наоборот, многое сознательное вытесняется нами в подсознательную сферу. Существует постоянная, ни на минуту не прекращающаяся живая связь между обоими сферами нашего сознания — сознательным и бессознательным. Бессознательное влияет на наши поступки, обнаруживается в нашем поведении, и по этим следам и проявлениям мы учимся распознавать бессознательное и законы, управляющие им.

Фрейд называет две формы проявления бессознательного и изменения действительности, которые ближе к искусству, чем сон и невроз, и указывают на детскую игру и фантазию наяву. «Несправедливо думать, — пишет он, — что ребенок смотрит на созданный им мир несерьезно; наоборот, он относится к игре очень серьезно, вносит в нее много одушевления. Противоположение игре не серьезность, но — действительность. Ребенок прекрасно отличает, — несмотря на все увлечения, созданный им миф от действительного и охотно ищет опоры для воображаемых объектов и отношений в осязаемых и видимых предметах действительной жизни… Поэт делает то же, что и играющее дитя, он создает мир, к которому относится очень серьезно, то есть вносит много увлечения, в то же время резко отделяя его от действительности». Когда ребенок перестает играть, он не хочет, однако, отказаться от того наслаждения, которое ему доставляла игра. Но так как он не может найти в действительности источник для этого удовольствия, то игру ему начинают заменять сны наяву или те же фантазии, которым придается большинство людей в мечтах, воображая осуществление своих часто любимых эротических или каких-либо иных влечений… Вместо игры он теперь фантазирует. Он строит воздушные замки, творит то, что называют «снами наяву». Фрейд отмечает, что в фантазиях могут быть мучительные переживания, которые тем не менее доставляют удовольствие. Это во-первых. Во-вторых, ребенок никогда не стыдится своих игр и не скрывает своих игр от взрослых, «а взрослый стыдится своих фантазий и прячет их от других, он скрывает их как свои сокровенные тайны и охотнее признается в своих проступках, чем откроет свои фантазии. Возможно, что он вследствие этого считает себя единственным человеком, который имеет подобные фантазии, и не имеет представления о широком представлении подобного творчества среди других. В-третьих, Фрейд считает, что неудовлетворенные желания — побудительные стимулы фантазии. Каждая фантазия, как сновидение, — это осуществление желания, корректив к неудовлетворяющей действительности. Поэтому Фрейд полагает, что в основе поэтического творчества, так же как в основе сна и фантазий, лежат неудовлетворенные желания, часто такие, которых мы стыдимся, которые мы должны скрывать от самих себя и которые поэтому вытесняются в область бессознательного.

Подведем итог представлению Фрейда о бессознательном. Психика, по Фрейду, образуется из грех «слоев» — бессознательного, подсознательной) и сознания. Бессознательное — это глубинный фундамент психики, определяющий всю сознательную жизнь человека и даже судьбы личностей и целых народов. Бессознательные влечения к наслаждению и смерти (инстинкт агрессии) — смысловое содержание всех эмоций и переживаний. Подсознательное (или предсознательное) — это особая пограничная область между сознанием и бессознательным. В эту область прорываются бессознательные влечения и здесь же особая психическая «инстанция», порожденная общественной жизнью человека, его «сверх-Я» (или совесть), подвергает их строгой цензуре («цензуре» сознания). Сознание, по мнению Фрейда, — это поверхностное проявление психики на стыке с внешним миром и зависит оно прежде всего от бессознательных сил.

Коммунизм был главной фантазией Феликса Дзержинского, его жены Зоей и их сына Ясика. И если бы только их… Как хорошо было бы, если бы эта фантазия так и оставалась в глубинах подсознания.

Не буду описывать своих приключений после выхода на свободу в Петрограде. Очень тяжелое было время, смерть угрожала мне на каждом шагу. Наконец удалось познакомиться с благородным человеком, Эдвардом Савицким, служащим на железнодорожной станции Гомель (Беларусь). Он приезжал в столицу к своей нареченой. Посочувствовав моему бедственному положению, он забрал меня с собой в Гомель. Устроил на должность кладовщика. Имел я дело и «паек», который был очень скудный, но выдавался регулярно.

Тут я встретился с Дзержинским в третий раз. Ветре-ча эта происходила при обстоятельствах странных и, на первый взгляд, малоправдоподобных. Я вынужден подробно рассказать об этом варварско-кровавом эпизоде.

Моя должность, как и все железнодорожное управление в Гомеле, как, в конечном счете, все в то время, была необычайно тупой. Человек, который привык к нормальным жизненным отношениям, никогда не мог бы принять такой порядок.

Можно ли вообразить себе крупную, узловую железнодорожную станцию, на которую поезда приходят и отходят, когда кому нравится: машинисту, кондуктору, начальнику станции, местным властям? Один раз поезд с пассажирами стоял трое суток, т. к. жена машиниста должна была рожать, а он не хотел ее оставить. Чтобы быть уверенным, что без него никто не пустит состав, он выкрутил какую-то гайку, и никто не мог определить, какую именно.

Не везде и не всегда надо было платить за билет. Цена билета была высокой. Трусливый буржуй приобретал билет конспиративно, через посредника, боясь официально подойти к кассе. Пред кассой торговались с кассиром о цене на билет, как на базаре. Большевик с револьвером в руках получал билет бесплатно. В конце месяца все платили дороже, чем в начале, потому что в конце месяца нужны были деньги для зарплаты персоналу. О возможности перевозки товаров не могло быть и речи. Железнодорожные склады стояли открытыми, а вещи, которые доставлялись на вокзал, были явно краденые.

Государственного порядка не было. Каждая станция жила своей жизнью, руководствуясь собственными интересами.

Мы в Гомеле жили, как на тихом острове, посреди бурного океана.

Наш начальник станции Иванов был в близких дружеских отношениях с главным комиссаром города, Преславским, швагер которого Улиткин был у нас помощником начальника. Что еще надо? Сам комиссар был поляком по происхождению, был когда-то офицером драгунов, потом помощником городского полицмейстера.

Настроения в Гомеле были достаточно консервативными. Например, владельца окрестных поместий графа Пашкевича никто не выгонял из его городского дворца. Во всяком случае — не трогал.