Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

По возвращению Фомичева в Москву ему организовали свидание с «раненым» Павловским. Убедившись в невозможности выезда Павловского за границу, Фомичев через Варшаву возвратился в Париж. Вместе с ним поехал Федоров.

Это была последняя командировка за границу, организованная органами ОГПУ. Все необходимые меры по обеспечению приезда Савинкова в Советский Союз были предприняты. Теперь все зависело от того, как Савинков воспримет длительную задержку Павловского в Москве, не вызовет ли это у него подозрений, насколько убедительными окажутся доводы о необходимости его приезда в СССР. Для большей убедительности Федорову вручили письмо Павловского, в котором тот писал Савинкову, что не может приехать из-за ранения, и настоятельно предлагал ему выехать в Москву для руководства организацией.

Прибыв в Париж, Федоров имел с Савинковым несколько встреч, в ходе которых в самых ярких красках обрисовал обстановку в Москве и работу «московской организации». Рассказы Фомичева и Федорова о ранении Павловского как причине его задержки видимо, успокоили Савинкова, и он решил ехать в Москву.

12 августа 1924 года по прибытии из Парижа в Варшаву Савинков поставил в известность о своем решении Философова, Арцыбашева и Шевченко.

В Варшаве остановились в малозаметной гостинице, где Савинков с помощью грима несколько изменил свою внешность. 15 августа вместе с четой Деренталь и Фомичевым с фальшивыми паспортами на имя В. И. Степанова он перешел польско-советскую границу.

На границе их встретили Федоров, выехавший из Варшавы на день раньше, и ответственные сотрудники ОГПУ Пиляр, Пузицкий и Крикман. Пиляр выступал в роли командира пограничной заставы, «сочувствовавшего» «организации». А Пузицкий и Крикман как члены «московской организации».

За несколько километров до Минска все переоделись в заранее приготовленные новые костюмы. В целях конспирации вся группа разделилась на три подгруппы. Савинкова и Любовь Деренталь сопровождал Пузицкий, А. Деренталь — Федоров, а Фомичева — Крикман.

Первые две группы должны были независимо друг от друга двигаться в Минск и встретиться на Захарьев-ской улице в доме № 33 в заранее подготовленной квартире.

Третья группа должна была остановиться в одной из гостиниц Минска, где их ожидал прибывший туда Шешеня.

При входе в предместье города между 6 и 7 часами утра 16 августа 1924 года Борис Савинков резко изменился по сравнению с тем, каким он был в пути на тачанке среди тихих трактов. Он сделался замкнутым, более официальным и настороженным.

Нанятый на одной из площадей Минска экипаж быстро покатил по главной улице мимо зданий ЦК Компартии Белоруссии и полномочного представительства ОГПУ. Не доезжая двух домов до квартиры, экипаж остановился. Когда Пузицкий расплачивался с извозчиками, мимо проехал в пролетке пограничник и почему-то внимательно посмотрел в сторону группы.

Заметил это Савинков или нет, а может быть, в нем вспыхнул инстинкт старого конспиратора и подпольщика, но он выпрямился, приподнял голову, приоткрыл рот и, пронзительно взглянув на своего проводника, протяжно, отчеканивая каждое слово, спросил: «А куда мы идем?» Пузицкий ответил: «В одну квартиру». Он приподнял с тротуара чемоданчик, повернулся и направился в парадное дома № 33.

Поднимаясь по лестнице, Савинков опять спросил: «А кто живет в этой квартире? Свои?» — «Конечно, свои», — последовал ответ.

Как только Савинков и супруга Дикгофа-Деренталя вошли в квартиру, они сразу же были арестованы.

Так была закончена тщательно разработанная операция «Синдикат».

В 1923 году в Париже Борис Савинков под литературным псевдонимом В. Ропшин написал повесть «Конь Вороной». Профессиональный террорист искал спасения в литературе! Предисловие к своей книге Савинков писал уже в тюрьме: «Я описывал либо то, что пережил сам, либо то, что мне рассказывали другие. Эта повесть не биографична, но она не измышление».

«Великий террорист» писал:

«5 августа 1923 г.

Не убий… Мне снова вспоминаются эти слова. Кто сказал их? Зачем?.. Зачем неисполнимые, непосильные для немощных душ заветы? Мы живем «в злобе и зависти, мы гнусны и ненавидим друг друга». Но ведь не мы раскрыли книгу, написанную «внутри и отвис». Но ведь не мы сказали: «Иди и смотри»… Один конь — белый, и всаднику даны лук и венец. Другой конь — рыжий, и у всадника меч. Третий конь — бледный, и всаднику имя смерть. А четвертый конь — вороной, и у всадника мера в руке. Я слышу, и многие слышат: «Доколе, владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?»

«6 августа 1923 г.

Цветут липы. Земля обрызгана бледно-желтыми, душистыми лепестками. Зноем томится лес, дышит земляникой и медом. Неторопливо высвистывает свою песню удод, неторопливо скребутся поползни в сосновой коре, и звонко в тающих облаках, кричит невидимый ястреб. Днем — бестревожная жизнь, ночью — смерть. Ночью незаметно шелохнется трава и зашуршит листьями орешник. Что-то жалостно пискнет… Жалкий то, предсмертный, писк. Я знаю: в лесу опять совершилось убийство».

В повести «Конь Вороной» нашла выражение мечта Савинкова об убийстве начальника ВЧК и горечь разочарования.

«11 марта. 1923 г.

Да, дядя Федя был прав: надо «сматывать удочки». Я вышел вечером на Тверскую. Я шел без мыслей, без цели: я задыхался в своей коробке. Внизу, на площади, меня догнала машина». — «Товарищ, стой!.. Руки вверх!»… Я успел вынуть браунинг: я всегда ношу его в рукаве. Я поднял правую руку и, не знаю зачем, стал стрелять. Я не видел людей, — я видел черные тени. Я нажимал на курок, пока не щелкнул последней пулей затвор. Тогда я очнулся… Я огляделся. Было пусто и очень темно. На мостовой, на мокром снегу, лежало три человека. Стучал мотором оставленный грузовик. Я свернул в переулок… Итак, начальник Вечека не будет убит.

Между Дзержинским и Савинковым было много общего. Это общее и составляло основу, фундамент их натуры. Главным в жизни Бориса Савинкова была борьба. Срочные переезды, слежка, конспиративные квартиры, телеги, поезда, пролетки, зимний возок, автомобили, грим, динамит в картонных коробках из-под тортов, неизменный браунинг в рукаве, шифрованные телеграммы, неприкаянная жизнь — вот неотъемлимые атрибуты его судьбы — романтический маскарад, за которым всегда стояла кровь убиенных и кровь убивавших, слагавших головы ради идеи, ради цели, достижение которой казалось возможным только через насилие, борьбу кровавую, террор. Не было вечных заповедей, они оказались попраны, растоптаны, забыты на время ради главной цели, ради борьбы за счастье России. Слова выстраданные, но… плюс изначально подменялся минусом: основное — волевой рывок в будущее, пускай по-российски кровавый, пускай безоглядный, пускай… Борьба была средством существования…