Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

— Когда вам понадобится, вы мне говорите, пожалуйста. Я буду на вас смотреть…

Но когда художник попросил, чтобы Дзержинский посидел в такой позе, которая нужна была для портрета, Феликс почти с ужасом воскликнул:

— Позировать?

— Только минуту, — попросил художник.

Позировать ему было некогда; позируя, он чувствовал себя неловко.

— Ну, давайте я специально для вас посижу, — предложил он однажды, — хотите? Только недолго. Как надо сидеть?

Рассердился и тотчас же засмеялся:

— Беда мне с вами.

Зазвонил телефон. Дзержинский взял трубку, долго слушал молча, потом заговорил:

— Все это враки, — сказал он, — вздор, несерьезная чепуха. Я вчера сам был на городской станции в этом… в этом… как его…

— В «Метрополе», — подсказал художник.

— Да, в «Метрополе». Это чистейшее безобразие, то, что там происходит. Желающие ехать записываются у одного из предприимчивых пассажиров, потом приходят на перекличку вечером, к десяти часам, потом утром, часов в пять. Совершеннейшее безобразие.

Он еще помолчал, потом крикнул в трубку:

— Враки! Я сам пробыл там полночи, а вы ничего не знаете. Тот, кто записывает очередь, получает пять процентов стоимости билета, это я точно знаю, это мне доподлинно известно. Я стоял в хвосте и все узнал. Так что извольте поручить кому-либо из ТОГПУ выяснить всю постановку дела, только без шума. И пусть доложат мне, надо это все упорядочить…

Положив трубку, он закурил, потом сказал художнику:

— Надоело. Попадется такой работник — хлебнешь с ним горя.

Уезжая домой, он спросил художника:

— Отвезти вас?

— Пожалуйста, если вам по пути.

Он снял с вешалки шинель, оделся и подождал художника. Бледное лицо Дзержинского выглядело усталым, он то и дело закрывал глаза и, когда спускались по лестнице мимо напряженно глядящих часовых спрашивал:

— Очень устаете? Это, наверное, очень трудно — рисовать? И похудели вы за это время. Главное — чего волноваться? Портрет у вас получается отлично.

С этого дня Дзержинский по утрам заезжал за художником, а вечерами отвозил его домой. Как-то по пути домой зашла речь о живописи. Художник спросил, рисовал ли Дзержинского кто-нибудь.

— Рисовал, — сказал Дзержинский, — был один, рисовал. Только не дорисовал. Я ему перестал позировать. Знаете, почему?

— Почему? — спросил художник.

— Потому, что он стал у меня просить железнодорожные билеты. Все у него жена куда-то ездила. Ну, вот… он, бывало, порисует немного и билет попросит. А я билетами не распоряжаюсь. Так он меня и не дорисовал…

Когда проезжали через Арбатскую площадь Дзержинский спросил:

— Это что за здание? — и показал рукой на ресторан «Прага».

Художник сказал, что это очень противный недавно открытый ресторан дореволюционного пошиба.

— Ничего не поделаешь, — ответил Дзержинский. — Нам эти пивные и рестораны оплачивают 50 процентов расходов. Такая, знаете, штука… Однажды Дзержинский предложил художнику билеты на концерт.

— Спасибо, не пойду, — сказал художник.

— Работа у меня идет отвратительно, поеду домой, подумаю. Какие уж тут концерты! Мне посторонние впечатления будут только мешать.

Дзержинский улыбнулся одними губами.

— Что же делать тем, которые всю жизнь очень заняты? — спросил он.

— Не знаю, — сказал художник.

Два последних дня Дзержинский позировал по часу. На прощание он дал слово позировать художнику как-нибудь потом, специально для профиля. Но попрощаться не успели. Зазвонил телефон, и Дзержинский взял трубку. А секретарь в это время уже выносил из кабинета мольберт, ящики…

— Пожили, пора и честь знать, — говорил он, провожая художника. — Смотрите, какую вы нам грязь развели…

И нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит, этот секретарь.

В молодости Дзержинского очень волновали проблемы нравственности.

В письме к Маргарите Николевой от II января 1899 года он писал: «…Я надеялся, есть теория, задачей которой является объяснение, как придерживались и придерживаются всевозможных нравственных понятий, почему и как эти понятия видоизменяются. Думал найти объяснение объективных причин этих видоизменений и как они отражаются на субъектах. Теория о нравственности… не должна быть догматичной, т. е. выставляющей известные нравственные понятия за верные, а другие за ошибочные. Я ждал определения нравственности…» Человеку, у которого нет собственной морали, трудно понять законы человеческой жизни.

Волновала Феликса и мотивация человеческих поступков. Об этом свидетельствует письмо от 1 февраля 1899 г. все к той же Маргарите Николевой: «Корнем всего есть чувство, т. е. мотив. Всякое живое чувство проявляется в известных поступках, но не всегда те же поступки суть следстсвия этого чувства. Возьмем, например, такой поступок, как спасение утопающего: один бросится спасать потому, что он не может отнестись спокойно к страданиям утопающего, он альтруист. Другой же бросится на помощь из-за честолюбия, чтобы получить медаль, или из-за браварства, если люди на него смотрят. Он не альтруист.

Один и тот же поступок может вызываться самыми разнообразными мотивами, в засисимости от того, какие ожидаются последствия этого поступка. Один поступок может иметь массу самых разнообразных последствий, а потому и мотивы бывают самые разнообразные, начиная от высоко альтруистических, с массой переходных мотивов, не относящихся ни к альтруистическим, ни к эгоистическим. Нельзя совершенно разграничить альтруизм и эгоизм, провести между ними резкую демаркационную линию. Но крайние члены, они очень отличаются один от другого, именно: какой мотив, какие чувства побуждают человека. Но общего между ними очень много — люди всегда поступают из личных побуждений, как это очень хорошо высказал Милль. Другие этого не сознают, но нельзя же бессознательность считать выше сознательного отношения к своим поступкам. И в этом смысле можно сказать, что они всегда делают для себя, для удовлетворения своих инстинктов, своих понятий долга, своих чувств (четыре раза «своих» подчеркнуто Дзержинским — Г. С.) и вообще удовлетворения своей натуры. Не надо думать, что люди сознают свои мотивы. Очень часто приводят в доказательство, что поступок данного человека альтруистичен, что он не обдумывал его, что он сам не знает о причине его, что он иначе поступить не мог, но тут происходит только недоразумение. Ведь что-нибудь да должно быть в человеке, что заставило его поступить так, а не иначе, должен же быть какой-нибудь хотя и бессознательный, чисто инстинктивный мотив данного поступка. А ведь инстинктивной может быть не только любовь, но и честолюбие, но и бравада и очень многие чувства, ничего общего с состраданием не имеющие.