Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

И все же, говоря о воспитании, Дзержинский рассуждал в первую очередь о розгах. А позднее он будет целый народ подвергать боли, ведь «кто боится боли, всегда поддается злу». А может в окружении детей Феликс чувствовал себя невинным? Ведь «дети невинны, когда совершают зло или добро; они поступают согласно своим желаниям, поступают так, как любят, как чувствуют…»

Где театр, а где настоящая жизнь?

Только в тех случаях, когда эмоции, слова и дела совпадают, можно думать об искренности и правдивости человека, вызывающих сопереживания других людей, захватывающих их и влекущих вслед. С этой точки зрения легко, например, отличить хорошего актера, «вжившегося» в исполняемую роль, от плохого, формально ее заучившего и играющего технически грамотно, но без вдохновения, оратора, говорящего «свои мысли», от человека, вышедшего на трибуну с трафаретными рассуждениями. С этих же позиций не трудно понять, почему один человек может привлечь внимание тысяч других, заставить их идти за собой, смеяться или плакать, страдать или негодовать. Всмотритесь в лица людей, следящих в зрительном зале за ходом спектакля или слушающих музыку, и вы увидите, что вслед за актерами, мастерство которых отличается естественной гармоничностью собственных переживаний исполняемых произведений, «их» эмоции, «их» настроения появляются у слушателей и зрителей. В таких случаях прощаются, или точнее, не замечаются возникающие упущения, недостатки вокальных данных, изменяя тональность исполняемой мелодии. И бывает наоборот — отличный голос, прекрасная мелодия, все исполнено на высоте, а эмоционального контакта со зрителями нет. Поэтому зал равнодушен, радость, печаль, гнев или страдания актера не дошли до зрителей, улетучились вместе с правильно и красиво сказанными им словами или по всем правилам исполненной песней. Слушатели остались равнодушными. Актеры — актерами, а в обыденной жизни? Просто вокруг нас? Посмотрите на эмоции окружающих — и в радости, и в горе, и в монотонности каждодневья. Что вы увидели? Один постоянно подавлен, другой возбужден, третий равнодушен. Но есть и иная мера, иной подход к оценке. Один человек картинно криклив, многословен, другой тих, его слезы не видны, он даже бунтует так, чтобы не мешать другим. Третий живет отталкивающим других, но рационально приятным ему холодным рассудком. Наконец, есть и еще одно измерение. Задайтесь вопросом: «Где у окружающих вас людей жизнь настоящая, а где она скрыта маской или масками?» У одного вы увидите сплошной карнавал, позы, у другого — повторение чужих мыслей и поведения и лишь у третьего, возможно, — личную независимость и творческую искру. Но ведь каждый из этих людей не страдает, в большинстве своем они нравятся себе и уверены, что живут настоящей, правильной жизнью. Не мешайте им. Попробуйте лишь «для себя» это учитывать, строя свои взаимоотношения с ними. Чужие эмоции можно вызвать только с участием собственных.

Как объяснить, например, тот факт, что чекисты писали стихи? При этом их шеф — Дзержинский оставался для них авторитетом, главным поэтом. Это видно из следующего эпизода:

Дзержинский осторожно постучался и вошел. Дела-фар читал свои стихи. Против него в кресле сидел молодой человек.

Появление Дзержинского заставило Делафара прервать декламацию.

— Знакомьтесь, это Дзержинский, — представил Делафар Феликса своему гостю.

— Равич Николай Александрович.

— Продолжайте, пожалуйста, — сказал Феликс, устраиваясь в углу дивана.

Делафар начал читать сначала.

Равич посматривал на Дзержинского. Тот слушал внимательно, подперев рукой голову. Лишь когда Делафар, увлекшись, начал отбивать такт кулаком по столу, Дзержинский мягко улыбаясь, встал и переставил стоявшие на нем кружки на окно.

Делафар покосился на кружки, уплывшие из-под рук, его лицо с правильными чертами покрылось румянцем смущения, но он продолжал декламировать.

— Ну как? — спросил Делафар, закончив последнюю строфу.

Вопрос относился к обоим, но смотрел он своими голубыми глазами на Дзержинского, его приговора ждал.

Поэму юноша посвятил мировой революции. Победа ее изображалась скорой и довольно безболезненной, легкой.

Стихи были неважные, рыхловаты. Чувствовалось влияние модных в то время символистов, но обижать молодого пылкого автора не хотелось, и поэтому Феликс начал издалека. Этот юноша напоминал ему Гульбиновича.

Как вспоминал потом Равич, Дзержинский сказал:

— Революционер должен мечтать, но конкретно, о вещах, которые из мечты превращаются в действительность. Все мы мечтали, что пролетариат захватит власть. Эта мечта осуществилась. И все мы мечтаем о том, что, победив своих классовых врагов, создадим могучее социалистическое государство, которое откроет человечеству путь к коммунизму. Вот над осуществлением згой грандиозной задачи придется работать и нам, и, вероятно, нашим детям. А стихи… По-моему неплохие. — И, заметив, что Делафар, видимо, неудовлетворен ответом, добавил: Они подкупают искренностью, но наивны немного… Такие стихи писал один мой знакомый в Вильно. Узнать бы, где он теперь…

Вошел член коллегии ВЧК Фомин, пожилой рабочий с моржовыми усами. Тяжело опустился в кресло напротив Равича.

— Почему вы не спите, Василий Васильевич? — обратился к нему Дзержинский.

— Уснешь с этим кудлатым, — ворчливо отвечал Фомин, потирая свою круглую, как шар, бритую наголо голову, — каждую ночь стихи читает.

В дверь просунулась голова в матросской фуражке, на широкой ленте, опоясывавшей околыш, золотыми буквами сияла надпись: «Стерегущий».

— А мне можно послушать? — В комнате появился Илюша Фридман в бушлате и широченных клешах. Было ему всего двадцать два года от роду, но выглядел Илюша еще более юным. Борода и усы, к его неудовольствию, росли плохо, а глуповатые, озорные глаза и припухшие губы придавали лицу полудетское выражение. Все это, впрочем, ничуть не мешало молодому комиссару ВЧК показать особую, «морскую» удаль на операциях. За беспощадность к жертвам, да веселый нрав «товарищи» прощали ему и морскую форму, и склонность приукрасить немного свои заслуги.

— Новые читал? Понравились? — тихо спрашивал у Делафара Илья.

— Стихи дрянь. Не понравились, — грустно отвечал автор.

Вслед за Фридманом пришло еще несколько чекистов, прослышав, что у Делафара можно послушать Дзержинского.

Разговор перешел на общие темы.

Делафар говорил о Великой французской революции, восторгался якобинцами. Феликс, сам в молодости основательно изучивший ее историю, мягко, чтобы не обидеть пылкого юношу, вносил свон поправки в его оценки Марата, Робеспьера и других революционеров той эпохи.

От французской революции перешли к своей. Незаметно Феликс перевел беседу на тему о том, каким должен быть чекист.