Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Чекист должен быть честнее и чище любого. Он должен быть, как кристалл, прозрачным, говорил Дзержинский внимательно слушавшим его товарищам. — Я бы сущность чекиста выразил формулой из трех «Ч»: честность, чуткость, чистоплотность.

— Это, конечно, ясно, но какая разница, чуткий я или нечуткий, лишь бы бил контру без пощады.

Дзержинский взглянул на Фомина. В глазах у того хитринка. И не поймешь сразу, для себя он задал вопрос или для набившейся в комнату молодежи.

— Не знаю, Василий Васильевич, как бы это получше объяснить. Нечуткий, черствый человек — это своего рода заржавленный инструмент. Он не сможет правильно определить, кто враг, а кто просто заблудший человек. Будет рубить сплеча, не разбираясь, и этим только пятнать наше имя и вредить революции.

Когда руки по локоть в крови, остается одно — не запятнать имя. Отдавая жестокие приказы, Дзержинский был убежден, что намерения его благородны, и что он просто исполняет свой долг. Он упорно вытеснял из своего сознания собственное стремление к смерти, избегая таким образом необходимости глядеть в лицо подлинным мотивам своих действий.

К числу очевидных способностей Дзержинского относится умение влиять на людей, производить на них впечатление. Он был игроком. Он играл жизнями своих соотечественников и своей собственной жизнью. Многие коллеги были чрезвычайно поражены той гуманной сферой, которую Дзержинский создавал в узком кругу, покровительством, которое он оказывал сослуживцам, его готовностью смеяться вместе со всеми. Все свои роли Дзержинский умел играть хорошо. Но это были роли, всего лишь роли… Это был театр… Игра со своими правилами…

Он говорил негромким и спокойным голосом с выдержанными интонациями.

Чекисты слушали, затаив дыхание.

— Вопросы есть?

На все вопросы, даже на самые незначительные, он подробно отвечал. Потом весь план обсуждался, и Дзержинский внимательно выслушивал все предложения.

— Это верно, — иногда говорил он, — вы правы. Или:

— Это неверно. Если мы пойдем на это, все дело может сорваться.

И объяснял почему.

А потом в качестве примеров рассказывал одно, другое, третье дело из чекистской практики…

Дело поджигателей Рязанского вокзала.

Дело с эшелоном из Саратова. Этот эшелон с продовольствием для голодающего Петрограда саботажники не приняли в Петрограде и отправили назад в Саратов.

Или история «Общества борьбы с детской смертностью». Хорошее название для контрреволюционной организации, в которой пудами хранился динамит и аммонал, были пулеметы, винтовки, гранаты.

А «Союз учредительного собрания»?

А «Белый крест», «Все для родины»?

И каких только не было названий! Даже «Черная точка».

Спокойно и серьезно говорил Дзержинский о том, что было правильно в распутывании дела, а что было неправильно, где медлили и где торопились, как нужно было поступать и как поступали. Он еще и еще продумывал старые дела. На них учил людей трезвому спокойствию и энергичной находчивости для предстоящей работы.

Иногда во время такой беседы вдруг звонил телефон. Дзержинский брал трубку.

— Да, — говорил он, — слушаю. Здравствуйте, Владимир Ильич.

В кабинете становилось так тихо, что было слышно, как дышат люди. Дзержинский говорил с Лениным. Его бледное лицо слегка розовело. А чекистам в такие минуты казалось, что Ленин говорил не только с Дзержинским, но через него и со всеми.

Нередко после совещания Дзержинский находил на своем столе два куска сахару, завернутые в папиросную бумагу, или пакетик с табаком, или в бумаге ломоть серого хлеба.

В стране был голод, и Дзержинский недоедал так же, как и все. Было стыдно принести ему просто два куска сахару: вдруг еще рассердится. И чекисты оставляли на столе свои подарки.

Но он не сердился.

Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были завернуты два кусочка сахару, и грустная улыбка появлялась на его лице.

За глаза чекисты называли его отцом.

— У отца нынче совещание, — говорили они.

Или:

— Отец вызывает к себе.

Или:

— Отец поехал в Кремль к Ленину.

Иногда по ночам Феликс ходил из комнаты в комнату здания ЧК.

В расстегнутой шинели, в старых сапогах, слегка покашливая, он входил в кабинет молодого следователя. Следователь вставал, допрашиваемого начинал бить озноб, как от страшного холода.

— Сидите, пожалуйста, — говорил Дзержинский и садился сам.

Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо своего собеседника, а потом спрашивал:

— На что жалуетесь?

— Ни на что, Феликс Эдмундович, — отвечал следователь.

— Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю. Следователь молчал.

— И Петька ваш один дома с больной матерью, — продолжал Дзержинский. — Так?

Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский весело говорил:

— Это сахар. Тут целых два куска. Настоящий белый сахар, не какой-нибудь там меляс или сахарин. Это будет очень полезно вашей жене. Возьмите. А с дровами мы что-нибудь придумаем.

Часа два он ходил от работника к работнику. И никто не бывал забыт в такие обходы. Он разговаривал с начальниками отделов и с машинистками, с комиссарами и с курьерами, и для всех у него находилось бодрое слово, приветливая улыбка, веселое «здравствуйте».

— Отец делает докторский обход, — говорили чекисты.

Вот такую привлекательную оболочку демонстрировал время от времени своему ближайшему окружению «железный Феликс» — жестокий холодный человек, ненавидевший людей и саму жизнь.

Советские карательные органы, как и средневековая инквизиция, действовали из «благочестивых побуждений». Они были «вынуждены» карать, мучить, прибегать к террору. Они стремились внушить и доказать всему миру, что эти кары не зло, а «спасительное лекарство»…

Итак, как писал Г. Лонгфелло в своей поэме, посвященной первому испанскому великому инквизитору:

Торквемада считался подлинным творцом и идеологом испанской инквизиции. Судя по всему, Дзержинский, как и Торквемада, не любил людей, не доверял им, и считал себя инструментом божественного провидения со спокойной совестью истреблял их.

И Дзержинский, и Торквемада внешне отличались скромностью и простотой нравов, но под этой лицемерной оболочкой скрывалось неограниченное честолюбие, жажда славы, неуемная страсть к власти.

У попавших в адскую машину ЧК (ГПУ) были ничтожные шансы на спасение. Участь жертв была заранее предрешена. Невиновность доказать невозможно… Да и какую невиновность? Невиновность по отношению к дьявольскому тоталитарному режиму? Для этого самому надо быть чертом. Методы работы с задержанными и обвиняемыми у инквизиции и ЧК (ГПУ) были сходны — жертвы всегда были виновны.