Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Вследствие этой, очень часто встречающейся инстинктивности поступков и приписывают это несчастному альтруизму, который, если бы имел небесных и земных покровителей, то воззвал бы о мщении. Чтобы понять эти мотивы, необходимо поставить себя во всевозможные условия, и, сопоставив поступки и условия их можно тогда только говорить что-либо положительное о мотивах личности, и кто он таков: альтруист, эгоист или ни то ни другое.

Я высказал свой взгляд и расписался уже слишком. Должно быть, с этим вопросом можно считать поконче-ным, тем более, что о нем столь много говорилось, уж до пресыщения».

Итак, в молодости Дзержинский понял, что все, без исключения, поступки совершаются людьми для «удовлетворения своей натуры». Значит, все зависит от «натуры», от того, что ей надо для «удовлетворения».

Теория «страсть — удовлетворение» изложена в 1863 году И. М. Сеченовым в «Рефлексах головного мозга». «…Страсть, — пишет Сеченов, — с точки зрения своего развития, принадлежит к отделу усиленных рефлексов. Начало страсти лежит… в элементарных чувственных наслаждениях ребенка».

Одновременно с развитием страстных психических образований, пишет Сеченов, появляются желания.

Разбирая желания, Сеченов пишет, что желание «является каждый раз, когда страстный рефлекс остается без конца, без удовлетворения… Желание есть, конечно, ни что иное, как страстная сторона мысли». Отсюда Сеченов заключает: «…Желание, как ощущение имеет всегда более или менее томительный, отрицательный характер; напротив, ощущения, сопровождающие поступок, т. е. удовлетворение страстного желания, имеют всегда яркий, положительный характер».

И. М. Сеченов различает желание и хотение: «Если в сознании, в форме мысли, дан почти бесстрастный психический рефлекс, то страстную, стремительную сторону его к концу, т. е. к удовлетворению страсти, я назову хотением. Я хочу сделать то-то. При ясно выраженной страстности та же сторона рефлекса пусть будет желание». По Сеченову, бесстрастное хотение — акт самой воли, по своей мощи он безграничен. Вместе с тем, как мы видели из определения, хотение имеет, по Сеченову, рефлекторную природу: «Определенными внешними влияниями вызываются последовательно ряды ассоциированных мыслей, и конец рефлекса вытекает логически из сильнейшей».

Рассуждая дальше о соотношении хотения и желания, Сеченов делает вывод о том, что бесстрастное хотение, каким бы независимым от внешних влияний ни казалось, оно в сущности так же зависит от них, как любое ощущение. Там, где причина, лежащая в основе хотения, неуловима, — результат хотения не имеет характера силы. Наоборот, в борьбе с сильным и страстным желанием, из которого бесстрастное хотение выходит победителем, в основе последнего, по мнению И. М. Сеченова, лежит или мысль с очень страстным субстратом, или мысль очень крепкая от частоты повторения рефлекса, т. е. привычка.

Страстью Дзержинского была смерть, он удовлетворил свою натуру, став председателем ВЧК. И тогда в его привычку вошло лишать людей жизни. Анализ характера Дзержинского будет неполным, если мы упустим из виду, что этот терзаемый страстями человек имел внешнюю оболочку. Он мог быть дружелюбным, обходительным, сдержанным, жестоким, холодным и т. д. Во всех ролях он был великолепен. И не только потому, что он был великолепный актер, но и по той причине, что ему нравилась сама роль. Для него важно было обманывать свое ближайшее окружение, скрывая всю глубину своей страсти к смерти, прежде всего обманывать себя.

Кто взялся бы утверждать, что в поведении Дзержинского не было ни одного доброго элемента, что в нем вовсе отсутствовала благонамеренность? Мы должны допустить, что такие элементы в нем были, ибо, наверное, не бывает людей, в которых нет ни крупицы любви и добра. Вместе с тем то, что было в нем доброго, могло быть только элементом покрывавшей его личность оболочки.

Любовь Дзержинского к детям, на первый взгляд, не вызывает сомнения. Его жена вспоминала:

«Летом 1910 года я наглядно убедилась в том, как горячо Юзеф любит детей. Много раз заставала я его работающим за письменным столиком, а из соседней комнаты за прикрытой дверью слышались детские голоса или детский смех. Оказывается, Юзеф собирал в свою квартиру детвору бедноты, населявшей этот дом, и организовал для них у себя нечто вроде детского сада: позволял им бегать, шуметь, устраивать из стульев трамваи или поезда, делал для них простые игрушки из спичечных коробков и из каштанов. Однажды я застала его в таком виде: он сидел за письменным столом и работал. На коленях у него был малыш, что-то сосредоточенно рисовавший, а другой, вскарабкавшись сзади на стул и обняв Юзефа за шею, внимательно смотрел, как он пишет.

Я спросила Юзефа, не мешают ли ему эти малыши, не мешает ли шум ребятишек, играющих в соседней комнате. Он ответил, что ничуть не мешают, что голоса и смех детей доставляют ему радость, а эти малыши около него сидят тихо: знают, что нельзя мешать работать. В хорошую погоду детишки играли во дворе. В слякоть же приходили на квартиру к своему взрослому другу.

На любовь Юзефа дети отвечали любовью: когда он, возвращаясь из города, появлялся в воротах дома, ребятишки бежали ему навстречу с криком:

— Наш дядя идет!

Уцепившись за его руки, они провожали «своего дядю» через весь двор до самых дверей квартиры».

Но не надо забывать, что любовь к детям — замечательная черта, которую очень часто эксплуатируют политики. А может рядом с детьми он вспоминал свое детство и эти воспоминания смягчали сердце «железного Феликса».

О своих взглядах на воспитание он писал сестре Альдоне:

«Дети невинны, когда совершают зло или добро; они поступают согласно своим желаниям, поступают так, как любят, как чувствуют, — в них нет еще фальши. Розга, чрезмерная строгость и слепая дисциплина — это проклятые учителя для детей. Розга и чрезмерная строгость учат лицемерию и фальши, учат чувствовать и желать одно, а говорить и делать другое из-за страха. Розга может только причинить им боль, и если душа их нежна, если боль эта будет заставлять их поступать иначе, чем они хотят, то розга превратит их со временем в рабов своей собственной слабости, ляжет на них тяжким камнем, который вечно будет давить на них и сделает из них людей бездушных, с продажной совестью, неспособных перенести никакие страдания. И будущая их жизнь, полная гораздо более тяжких страданий, чем боль от розги, неизбежно превратится в постоянную борьбу между совестью и страданием, и совесть будет уступать.

Розга действует только короткое время. Когда дети подрастают и перестают бояться ее, вместе с ней исчезает и совесть, и дети становятся испорченными, лжецами, которых каждый встречный может толкнуть на путь испорченности, разврата, ибо розги, физического наказания они бояться не будут, а совесть их будет молчать. Розги и телесное наказание для ребят это проклятие для человечества. Запугиванием можно вырастить в ребенке только низость, испорченность, лицемерие, подлую трусость, карьеризм. Страх не научит детей отличать добро от зла. Кто боится боли, тот всегда поддается злу. Аль-дона, ты помнишь, наверное, мое большое упрямство, когда я был ребенком? Только благодаря ему, а также благодаря тому, что меня не били, у меня есть сегодня силы бороться со злом несмотря ни на что. Не бейте своих ребят!»