Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— Вам по-прежнему снятся тексты книг?

— Снятся, но я привык. Почти не обращаю внимания.

— Вы смирились с действительностью?

Я уставился на собеседника с диковатым выражением лица. Мысль о контракте с реальностью редко приходила мне в голову. В более юном возрасте она меня тяготила своей ущербностью и материализмом, но потом я стал жить на автопилоте, не замечая ничего вокруг.

— Свобода предполагает отсутствие всяческих надежд, — сказал я. — Любые комплексы, ведущие к расщеплению сознания, надо нещадно в себе глушить. Другого рецепта обращения с современностью я не знаю.

Меня радовало, что парень не врубается в смысл моих слов, но я, по существу, сказал ему о том, что держало меня всю жизнь на этой земле. «Мировая молодящая злость». Лучше не скажешь.

— Кто шантажировал вас на протяжении вашего нью-йоркского периода жизни?

— Не знаю. У меня есть догадки. Вполне вероятно, что это делал мой отец, чтобы вернуть обратно в Россию. Я не могу быть в этом уверен.

— Да? И вы не поссорились после этого?

— Отец есть отец.

— Сохранились ли ваши американские связи? То, что вы ушли от суда и прочих инцидентов, говорит о серьезной поддержке.

— Связи не сохранились. Поэтому я перестал кого-либо убивать, — сообщил я с хохотом. — Я, в общем-то, стараюсь дружить с мозгом.

— Вы — счастливый человек?

— О боже. Только не это. Понятия не имею, что это значит.

— То есть вы довольны своей судьбой?

— Я не знаю, выиграл я у нее или проиграл. Выиграл хотя бы потому, что не сижу на привязи и ни от кого не завишу.

На самом деле я пришел на Канал-24 в родном городе, чтобы рассказать, что я делаю руками фиги во сне.

Я узнал об этой привычке в подростковом возрасте. Мне сказал о ней со смехом мой приятель. Он застал меня спящим и увидел, что я сплю с очевидной комбинацией пальцев. Правой рукой я сделал во сне кукиш, фигу, которую не утаишь. Тогда это показалось случайностью, но с тех пор много воды утекло, а привычка осталась. Это болезнь. Болезнь фиги. Это невысокая, незаразная болезнь. Она тиха и безобидна. Во сне я делаю фиги и поэтому боюсь засыпать в таком общественном месте, как самолет, — тем более когда он летит над землей, на которой я родился.

Сон является самым главным приговором, которого никак не избежать. Какой-нибудь вечно повторяющийся сон: карцер, райский сад — или просто город, куда ты постоянно возвращаешься во сне, словно живешь в параллельном пространстве. Должно быть, такой я и есть, провинциал-деревенщик, ни русский — ни американец, ни горожанин — ни селянин, а Шукшин новой генерации, Ваня Жданов с девятью радугами над крышей своей избы.

Лед тронулся. Я катаюсь в инвалидной коляске человека, который умер в момент начала ледохода — для него это оказалось чем-то вроде удара молнии. В этих местах ледоход всегда приносит какую-то весть. Скоро он наберет силу, со скрежетом зубовным рванет вперед, унося на льдинах тропинки рыбаков и сны утопших водолазов. Река уверенно растолкает боками ослабевшие берега и размоет места массовых захоронений, сыплющие в воду янтарными костями.

Я обнимаю уснувшую хозяйку, которая сейчас опять говорит по телефону с умершим отцом, и никак не могу уснуть от криков пробудившейся в голом лесу — совершенно неуместной для этого времени года — кукушки. Сначала я считал ее пророчества, зажав рубль в кулаке, и радовался. Потом устал — и сейчас молю только о том, чтобы она заткнулась. Сколько можно? Так долго не живут. Я должен уснуть, хотя бы потому, что мне скоро вставать на самолет. Незаметно для себя сделать пальцами фигу и уснуть.

Каштанова я недооценивал. Слишком декоративными казались его аристократы, тайные ордена, черные мантии. Письмо о посвящении в рыцари я прочитал несколько раз. Посмотрел на себя в зеркало, представил себя в черном капюшоне и улыбнулся. Интересно, должен ли я буду целовать меч? Подписывать кровью какую-нибудь страшную клятву? Отговорила меня, как ни странно, Маргарет, которая неожиданно приехала с бутылкой красного вина перед моей поездкой в Норфолк.

— Мы ни о чем друг друга не спрашиваем, — сказала она. — Всё забыли. Встретились, будто расстались вчера. Отличная позиция. Вот — ты, вот — я. Вот — наша любовь.

Я рассказал, что выбираю сейчас между посвящением в рыцари и встречей со старыми друзьями. Оба мероприятия назначены на одно время. Я не знаю, что важнее. Не успел подумать на эту тему.

— Ты затеял очередной эксперимент над собой, — сказала она материнским тоном. — Зачем тебе это нужно? Хвастаться этим ты не станешь. А они заставят тебя бесплатно работать во имя бога. Дыма, не будь дураком. Я за эти годы стала твоей женою, хоть и не живу с тобой. И как жена я предостерегаю тебя от излишеств в биографии. Ты сам — сплошное излишество. Возьмешь на себя еще один груз — и утонешь.

Я согласился, пробормотав что-то про «сердце мира».

В аэропорт Ла-Гуардия она отвезла меня утром на хипповом фольксвагене, который одолжила у подруги. До этого мы не виделись несколько месяцев, но ничего не изменилось. Заботливая американская жена — большая удача.

Я сидел в парикмахерской, ожидая своей очереди. Привычка менять прическу, приезжая в незнакомый город, возникла недавно. Мне виделся в этом смысл обновления и приобщения к новой среде. Стрижка — дело безобидное. Я вспомнил знакомую дамочку, которая, оказываясь на чужбине, шла к стоматологу вырывать себе зубы. К счастью, она не слишком много путешествовала.

В предбаннике салона традиционно висели образцы продукции: головы мужчин и женщин, обработанные в разных фасонах и стилях. На металлической полке, укрепленной на стене, бормотал телевизор. Передавали новости. Я был вынужден их слушать. Рыхломордый мужчина в бежевом пиджаке и с бабочкой в горошек рассказывал о необходимости бомбежек Белграда. Америка должна отстоять идеалы демократии в Европе и обеспечить ее безопасность. Переключиться на другой канал я не мог. Пульта в пределах досягаемости не было.

В зал ожидания вошла парикмахерша. Ее молодость немного портили маленькие суетливые глазки и странные вывернутые губы в розовой помаде. Она выглядела чрезмерно возбужденной.

— Сербы — нацисты, — сказала она, кивнув в сторону телевизора. — Нацисты. Вот как я их называю.

Я хмыкнул и посмотрел на нее, что называется, исподлобья.

— Take it easy, — сказал я. — Мне, пожалуй, лучше отсюда уйти.

Она уставилась на меня, ожидая разъяснений.

— Срочное дело, — объяснил я, снимая куртку с вешалки. — К тому же боюсь сексуально озабоченных телок.

Вышел на открытый воздух и вдохнул теплого, соленого ветра, залетевшего из бухты. Портовые города я любил, потому что бывал в них редко.