Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Позови Нессима и Исаака – и успокойся, ради бога.

Это было мое первое секретное задание; улучив минуту, я сообщил каждому из двоюродных дедушек, что их срочно ждут в chambre des karakibs , что по-арабски значит «хлам». Я проводил обоих в каморку; мне велели ждать снаружи.

Я пытался подслушивать, но услышал лишь охи да ахи. Дверь открылась, меня попросили сходить за бабушкой и привести ее одну. Она, вероятно, почуяла неладное и по лицу мосье Косты догадалась, что без полиции тут не обошлось. Дедушка Исаак отговаривал Вили ехать на тот корабль. Косте больше нельзя доверять. Он, Исаак, сегодня же ночью отправит брата на машине прямиком в аэропорт Каира, откуда с рассветом Вили вылетит в Рим, и никто не задаст ему лишних вопросов.

Случившееся не застало Вили врасплох. Он уже много лет ликвидировал здешние активы и тайком переправлял средства в швейцарские банки, несмотря на то что правительство Египта запретило вывозить деньги за границу. За подобное преступление полагался тюремный срок, а после него – депортация. Часть здешних владений, оформленных на его имя, не стали распродавать и держали только для вида: этим имуществом с легкостью можно было пожертвовать. Вили умудрился отправить в Европу даже одежду и антикварную мебель. Из ценного в Египте оставалась лишь неухоженная вилла с коврами, всяким хламом и энциклопедией Треккани [61] 35-томная универсальная энциклопедия, которую издавали в Италии с 1925 по 1936 год. – подарок самого Дуче, еще и с автографом. Много лет спустя заветный многотомник попал ко мне в руки – лишь для того, чтобы перед нашим отъездом из Египта быть проданным перекупщику менее чем за доллар.

Бабушка вышла из каморки, спрятала носовой платок в левый рукав и закрыла дверь.

– В чем дело? – спросил мой отец.

– Мы решили, что пора начинать танцы, – ответила она.

В эту минуту квинтет взял несколько нот, гости расступились, освобождая середину комнаты, чтобы увидеть, как Вили, младший сын, вальсирует с матерью под Верди по случаю ее столетия. Они описали несколько тщательно отрепетированных кругов, остановились на миг и снова под общие аплодисменты закружились в свете сотни свечей; наконец Вили подвел мать к ее месту, где уже ждала моя мама, чтобы помочь старой даме сесть. Вили выпустил свою мать, не спросясь приобнял мою и стремительно увлек за собой, закружил в вихре вальса – бывший пехотинец, сражавшийся при Валь-Мадджио и Сант-Освальдо, поворачивал, точно велосипедный руль, то в одну, то в другую сторону дочь торговца велосипедами из Ибрахимии, доказывая миру, что шестидесятилетний ловелас способен зажечь страсть в сердце тридцатилетней красавицы.

Наконец вальс закончился; послышались аплодисменты. Вили вернул мою мать моему отцу и сказал:

– Я должен принести вашей супруге миллион извинений: мне надо было самому на ней жениться.

После чего поднес мамину руку к губам и прошептал:

– Я не увижу вас много-много лет. Прощайте.

Мама смущенно зарделась и, толком не разобрав, что именно он сказал, ответила:

– Спасибо.

Вили ринулся на кухню, где уже ждал шофер брата с плащом брата, костюмом брата и извлеченным из чулана потрепанным чемоданчиком, в который его сестры сложили всякие обноски, чтобы в аэропорту ни у кого не возникло подозрений. Дверь черного хода была открыта, и с лестничной площадки в кухню проникал характерный запах зибала , то бишь мусора.

Сестры Вили пришли попрощаться с самым любимым братом – по одной, дабы не привлекать внимания гостей, которые понятия не имели о том, что творится в другом конце квартиры. Каждая из сестер плакала, заходила умыться и, заставив себя улыбнуться, возвращалась к гостям; ее тут же сменяла другая, умолявшая младшего брата – как, наверное, не раз перед обеими мировыми войнами – вести себя хорошо и быть осторожным. Последней с Вили попрощалась моя бабка, бывшая пятнадцатью годами старше него.

– Только не начинай, – велела она, – потому что, если ты заплачешь, я тоже не удержусь.

– Не буду, не буду, – пообещал Вили.

Они обнялись, расцеловались, и Вили попросил:

– Эстер, благослови меня.

Тут бабушка, уже не в силах сдержаться, разрыдалась в голос, возложила дрожащую ладонь на голову брата, всхлипывая, прочитала молитву на иврите и заключила: «Аминь».

– Ну хватит, – добавила она, поглаживая лацкан его пиджака. – Обещай, что будешь писать. Не пропадай.

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

Шофер подхватил чемоданчик и устремился по винтовой лестнице вниз. Вили направился было за ним, но, не сделав и пары шагов, вдруг навалился на перила. « Santa Madonna! » – воскликнула бабушка. В следующий миг Вили осел на замызганную железную ступеньку и расплакался.

– Я уже никогда не увижу маму, – запричитал он, покачиваясь, как пьяный, и уронил лицо в ладони. – Как я могу уехать, даже не попрощавшись, как я могу так с ней поступить, как?

Я заметил, что у него кровит губа, и крикнул:

– Кровь!

– Пустяки, – ответил Вили, вытер губу ладонью и снова разрыдался. Шофер оставил чемоданчик этажом ниже и поднялся, чтобы помочь Вили.

– Нет, оставьте меня на минутку.

Бабушка велела мне принести стаканчик виски.

– Попроси Эльзу, она поймет.

Я попросил Хишама, и он мгновенно налил мне виски. С большим стаканом я направился обратно по коридору, и никто ни о чем меня не спросил. Я вошел в кладовую и остановился. Там никого не было. Я спрятался за колонну, плюнул в стакан и пальцем размешал плевок.

– Собачья жизнь, – произнес Вили, выпив содержимое стакана. – Столько лет, а теперь еще и это. Adi s , – добавил он.

Мы с его старшей сестрой махали ему вслед, пока очертания его серой шляпы и руки не скрылись в полумраке за тусклыми концентрическими поворотами винтообразных перил.

– Только никому ни слова, – предупредила бабушка.

Мы закрыли за собой дверь кухни, миновали кладовую и вдруг снова очутились в толпе гостей.

– Где это вы пропадали? – спросил мой отец.

– Не спрашивай, – отмахнулась бабка и, заметив его недоумение, пояснила: – Вили уехал.

– Так рано? – удивился отец.

– Он уехал навсегда. Понимаешь?

Единственной, кто еще два дня оставался в неведении, была моя прабабка. Ей что-то наврали, чтобы не портить праздник. В конце концов сочинили, будто бы Вили в Каире. Дескать, его пожелал видеть сам король. Старушке так и не сообщили, что король уже несколько лет как умер.

Но прабабка все равно почуяла неладное.

– Он ведь не умер?

– Кто? Вили? Он несокрушим, как Бисмарк. Не то что некоторые.

«Некоторым» был мой дед.

– Он-то как раз хотел умереть, – вставил доктор Алькабес, наш родственник и семейный гомеопат. – Я ему говорил, что можно его спасти, – добавил он за третьим и последним юбилейным обедом. – А он как услышал о курсе лечения, отказался наотрез. Еще и поговорку турецкую процитировал: «Прикрой меня, дай умереть спокойно». Я ему говорю: Альберт, ты же понимаешь, чем это кончится! И знаете, что он ответил? «Все лучше, чем позволить тебе разрезать и выпотрошить меня, точно перец для фаршировки, вырезать подчистую все мои любимые органы. Нет уж, благодарю покорно».