Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Это тебе, – сказала его сестра, протянула мне шкатулку и спросила у моего отца: – Можно я его поцелую?

– Ну конечно!

– Ваш отец был нашим близким другом.

Папа ничего не ответил, засмотревшись на антикварные часы, но женщина уверила его: он вовсе не обязан ничего покупать потому лишь, что они сделали нам подарок.

– Если еще окажетесь по соседству и будет свободное время, обязательно заглядывайте к нам, вот вместе с мальчиком.

Брат с сестрой проводили нас до дверей; мы распрощались. По дороге в кофейню на Корниш я цепко держал шкатулочку и отказался взять отца за руку, когда мы переходили через дорогу, испугавшись, что он попросит отдать ему подарок. Так и случилось.

– Пусть пока полежит у меня в кармане, – мягко пояснил отец, отобрав у меня шкатулочку. – И лучше никому об этом не рассказывай.

После чего с деланно-непринужденным видом устремил взгляд в ясное небо, задумался на мгновение и произнес:

– Надеюсь, нам дадут тот же столик.

Едва мы в тот вечер вышли из магазина пряжи, как мама сразу же почуяла неладное. Над запруженным народом автовокзалом на главной площади сгустился необычный мрак, по улицам беспокойно сновали прохожие, теснились на тротуарах в ожидании автобусов, которые прибывали непривычно переполненными и кренились под тяжестью висевших на дверях и друг на друге пассажиров. Вдруг погрузилось во мрак главное здание крупнейшего александрийского универсама «Энно», а следом и его правое крыло. Надо же, заметил кто-то, свет потушили даже в «Энно», и толпа всколыхнулась. Затем погасли огни собора Святой Екатерины.

Город окутала тьма, мы старались разглядеть дорогу в неверном свете фар проезжавших мимо машин. Прочие горожане, кажется, тоже пробирались практически наугад. Внезапно мимо пробежали какие-то мужчины в галабиях, едва не сбив нас с ног.

Мама крепко взяла меня за руку и устремилась к рю Шариф, все ускоряя и ускоряя шаг. Наконец на соседней улице мы увидели греческую бакалею. На пороге стоял хозяин-грек, двумя руками вцепившись в длинный железный прут, словно намеревался этим импровизированным оружием отгонять мародеров. Сквозь открытые двери я заметил, что в лавке полным-полно покупателей – большинство, как и мы, забрели сюда в поисках убежища.

Грек опустил уличные жалюзи едва не до земли, после чего, согнувшись, пробрался в лавку, прислонил прут к дверному косяку, одернул фартук, разгладив складки, потер руки, будто надвигалась самая обычная гроза, из-за которой не стоило тревожиться, и продолжил обслуживать покупателей.

Бакалейщик и не думал закрыть лавку пораньше. Осенними вечерами на улицах было людно: горожане после работы отправлялись за покупками, на тротуарах плясали блики света, лившегося из оживленных кофеен и универсамов, – темнело рано, магазины же работали допоздна. Сквозь витрины можно было наблюдать, как женщины примеряют перчатки, как продавщицы сворачивают свитера и раскладывают радужными стопками. Я почувствовал, как шершавый воротник свитера трется о подбородок; было что-то теплое, доброе и благополучное в мягком осеннем запахе натуральной шерсти, предвещавшем длинные вечерние чаепития, предпраздничные покупки и рождественские подарки. Я снова потерся подбородком о воротник, представляя себе фруктовые пирожные и горячий шоколад в «Делис», крупнейшей александрийской кондитерской, где в тот вечер мы должны были встретиться с Флорой, а чуть позже – и с отцом, и где мы ютились бы в приглушенном апельсиновом свете люстр за обычным нашим столиком, смотревшим на старую гавань, а официанты разносили бы заказы на широченных блюдах.

Мы ходили за моей первой зимней формой. В тот день мама забрала меня после уроков: дожидалась в такси за воротами школы, на рю де Фараон, и, завидев меня, попросила водителя посигналить, чтобы я их заметил. Я забрался в машину; однокашники же мои выстроились в очередь на школьный автобус. Мама разрешила мне сесть на откидное сиденье впереди и, едва водитель закрыл дверь, чмокнула меня в затылок.

Форму мы заказали менее чем за час. Большинство покупало ее непосредственно в школе со скидкой, мама же думала пошить мне костюм у бабушкиного портного. Принцесса предложила компромисс: в «Энно» тоже продавали школьную форму, не такую щегольскую, как та, что делали на заказ, но и не такую нескладную, как та, которую носили остальные. Еще нужно было купить зимнее пальто. Я хотел такое же, как у всех в классе: двубортное, похожее на шинель из грубого шерстяного трикотина, с ремнем с широкой кожаной пряжкой, двумя язычками и двумя же рядами дыр. Мать изучила ассортимент и заявила, что наш портной шьет пальто лучше. Мы не бедняки какие-нибудь, добавила она.

Затем, уже на закате, мы отправились в армянский магазинчик за шерстяной пряжей, из которой Азиза потом должна была связать нам свитера. Мне предложили выбрать себе цвет. Поколебавшись, я выбрал изжелта-розовый. Мама заметила, что этот оттенок мне не к лицу: она хотела, чтобы я выбрал темно-синий. Однако хозяин лавки похвалил мой выбор. «Весь в отца», – сказал он маме, но та возразила: «Мой муж такое не носит».

– Возможно, мадам, но шерсть красили не где-нибудь, а на его фабрике. Вот, взгляните, – армянин взял с нижней полки другой моток. – Никому, кроме вашего мужа, еще не удавалось получить такой оттенок, никому, – повторил он с таким видом, словно мой отец, подобно Микеланджело, сумел добиться богатейшей палитры от заурядной египетской овечьей шерсти. Польщенная похвалой, мама решила: ладно, пусть уж тогда у меня будет и такой свитер. Они с лавочником обменялись любезностями, мы распрощались, вышли и направились было к площади Мухаммеда Али [63] Имеется в виду Мухаммед Али-паша (1769–1849), с 1805 по 1848 год – наместник Египта. , как вдруг в городе погасли огни.

Через десять минут мы вместе с остальными толпились в греческой бакалее. Наконец и лавочнику пришлось потушить свет; какой-то египтянин, пробегавший переулком, стукнул по ставню и заорал: « Таффи аль-нур (гасите свет), таффи аль-нур! » Приказ был для всех. «Я не хочу неприятностей», – пояснил грек, словно извиняясь перед покупателями.

Я держал маму за руку в темноте. Она не слышала воя, что разрзал вечерний городской гомон и повис в воздухе, громкий протяжный рев, доносившийся из арабского квартала, одной из беднейших частей города; кто-то сказал, что это сирена.

– Да что же это такое, – посетовала по-итальянски какая-то женщина, – не видно ни зги.

– Сейчас, – откликнулся бакалейщик, мы услышали грохот ставня, затем стук: железный край наконец-то коснулся земли. В следующее мгновение в глубине лавки зажгли неяркий свет.