Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Из Моисеев у нас разве что Вили, а ему не до того: он же теперь английский лорд. Так-то!

– Везунчик Шваб уже не с нами. – Дедушка Исаак закурил сигарету.

– Оставьте бедного Альдо в покое, – отрезала его вдова.

Бабушка Эльза во второй раз ударила в гонг. Я вошел в столовую; один слуга задергивал тяжелые шторы, второй прикручивал фитиль у керосиновой лампы, которую как раз поставили на буфет. Было темно. Взрослые окружили дедушку Исаака, который открывал бутылку вина, взволнованно гомонили, наперебой высказывая предположения о том, как станут развиваться события. Над столовой повис гул голосов.

Юный дядя Арно, сын бабушки Марты, был на грани паники.

– Давайте сохранять спокойствие, – дедушка Исаак поднял бокал.

– Prosit , – воскликнул кто-то, – мы такое уже видали.

Дети сидели на другом конце стола; нам было велено не шуметь. На мой вкус, кормили у прабабки всегда отвратительно. Я оглянулся на мать. В темноте она не могла читать по губам. Я наблюдал, как она рассеянно вынимает кость из рыбы, ни на кого не смотрит, ни с кем не говорит и явно думает о чем-то своем: отправив в рот кусок рыбы, мама на миг перестала жевать и еле заметно пожала плечами. Поймав мой взгляд, она качнула головой, спрашивая: «Почему не ешь?» – «Гадость жуткая», – скривился я в ответ.

– В чем дело? – вмешалась прабабка, заметив нашу пантомиму.

– Если не возражаете, мы пойдем позвоним моим родителям, – не растерялась мама. – Они, наверное, беспокоятся.

– Как угодно.

Мама махнула мне и вышла из столовой.

Держась за руки, мы пробрались по длинному, уставленному мебелью коридору. Я ориентировался на свет керосиновой лампы в столовой и на долетавшие из темной кухни голоса слуг.

Мы отыскали телефон. Мама на ощупь набрала номер. Едва Святая услышала меня, как у нее задрожал голос, и она разразилась знакомой тирадой на ладино, из которой я ни понял ни единого слова, но ее грубая ласка передалась по телефонным проводам.

– Почему вы раньше не позвонили? – спросила бабушка.

– Почему мы раньше не позвонили? – уточнил я у мамы.

Мама замялась.

– Скажи, что всё потому же. Она поймет.

– Ты поймешь. Мы не звонили всё потому же, – передал я Святой.

– Я ее мать, разумеется, я понимаю, – согласилась бабушка.

Я промолчал, решив, что она обращалась только ко мне.

– Ты ей не сказал. Скажи, что я ее мать, всегда ее пойму и думаю о ней.

– Она говорит, что думает о тебе, – повторил я уныло и небрежно, как всегда, когда приходилось передавать маме слова собеседника.

– И что я ее мать и все понимаю, – настаивала в трубке бабушка.

Я ничего не сказал в надежде, что бабушка решит, будто я произнес эту фразу одними губами.

– Что она ответила? Скажи ей, что я хочу завтра ее увидеть, – попросила Святая, и я передал.

– Она говорит, бомбят, – ответил я.

– Я все равно приеду. Или пусть она приедет ко мне. Скажи ей!

Мать с дочерью условились назавтра созвониться.

Когда мы вернулись в столовую, там по-прежнему говорили о войне; в неверном свете керосиновой лампы собравшиеся смахивали на взволнованных заговорщиков в подполье.

Без пяти девять все перешли в маленькую гостиную и столпились около радиоприемника, чтобы послушать новости. Кто-то водрузил на него керосиновую лампу.

В египетском выпуске новостей, который шел на французском, объявили о безоговорочной победе над врагом. Бесстрашные бойцы под командованием полковника Насера нанесли сокрушительное поражение войскам Англии, Франции и Израиля и в настоящий момент развернули решительное наступление на Хайфу и Тель-Авив. К полуночи тридцать первого декабря пятьдесят шестого года объединенные арабские силы отпразднуют триумф на берегах Галилеи.

– Ну что за ахинея, – пробормотал дедушка Исаак.

Я смотрел в окно гостиной на соседние дома, погруженные в зловещий безмолвный сумрак. Фонари не горели. Редкие машины, проезжавшие по улице, не включали фары; некоторые даже успели покрасить в кобальтовый цвет, чтобы не заметил враг.

Вдруг на нашей улице послышались крики.

– Наверное, керосиновую лампу тоже лучше погасить, – предложила бабушка Эльза.

Дедушка Исаак прикрутил фитиль. Мой отец вертел ручки настройки коротких волн, но все частоты глушили, отчего дедушка Исаак рассердился еще больше. Он жестом велел отцу отойти и сам взялся настраивать приемник, отдуваясь в густые усы, но и у него ничего не получилось.

– Сволочи! – крикнул он.

И только бабушке Марте, которая принялась крутить ручки настройки с несгибаемым упорством слепой, что пытается продеть нитку в иголку, в конце концов удалось поймать «Радио Ливана». Там проклинали Израиль, соседа-предателя, воткнувшего нож в спину, слабака, сговорившегося с силачами. Наконец диктор упомянул и о войне в Египте: британцы высадились в Порт-Саиде.

Все только этого и ждали.

– Значит, все кончено, – заметил кто-то.

– Если бы Вили был здесь, мы бы уже открывали шампанское, – заявила бабушка Марта.

Моя же бабушка при этой вести пришла в такой восторг, что запрыгала по просторной прихожей.

– Браво, Эстер, – захлопала бабушка Эльза и, несмотря на восьмой десяток, тоже принялась скакать туда-сюда.

Я заметил, что за полуотдернутой шторой, отделявшей главный коридор, стоит Абду и слушает новости. Он подался вперед, полускрытый в темноте, глаза его блестели меж тяжелых складок старой коричневой портьеры, точно у любопытной лисицы, застывшей на миг в свете фар; увидев, что я за ним наблюдаю, слуга виновато отвернулся.

Я немедленно рассказал об этом отцу, но тот лишь отмахнулся, как всегда отмахивался от бабушкиных жалоб на мелкие кражи прислуги. «На их месте я делал бы так же», – говаривал он.

– Пусть так, но ты подумай вот о чем, – вставил дедушка Исаак, неизменно утверждавший, что надо стараться шире смотреть на вещи. – Я понимаю их националистические устремления, однако не будем забывать, что без нас Египет так и остался бы пустыней.

– Тише, – попросила бабушка, не желавшая, чтобы это услышал Абду.

– Ишь, тише! – вмешался дядя Арно, вечно твердивший, что нам всем давно пора перебраться во Францию. – Если даже в собственном доме мы не можем говорить, что думаем, значит, у нас нет дома!

– Сказал как настоящий поэт, йа салам ! [65] Здесь: ей-богу! ( араб. ) – воскликнул дедушка Исаак, подчеркивая арабской фразой искреннее восхищение словами Арно. – «Если даже в собственном доме мы не можем говорить, что думаем, значит, у нас нет дома!» Страх пробудил в тебе поэта.

В следующую минуту в комнате воцарилась мертвая тишина: все, даже семь или восемь детей, почувствовали торжественность в звучном голосе, который внезапно заговорил из старенького «Филко» с величественным французским прононсом, так отличавшимся от нашего. Радио Монте-Карло! Так звучал французский, на котором говорили звезды экрана, французский, которому мои дедушки старательно подражали, но так и не освоили, французский, над которым смеялись, но втайне завидовали, французский, который якобы никому и не нужен, как не нужны сыры, потому что ни бри, ни сен-андре не сравнятся с добрым куском свежей греческой феты. «Все равно я всегда возвращаюсь к фете», – говаривал дедушка Исаак; точно так же впору было утверждать, что он всегда возвращается к бабушке Лотте. Этот французский заставил нас почувствовать себя провинциальными, старомодными, жалкими.