Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Объясни мне, что происходит? – спросил дед.

– Что происходит? – повторил синьор Уго, весело глядя на собеседника. – А происходит то, что французам и англичанам придется вернуть захваченное Насеру. Русские не позволят им ничего оставить – ни канал, ни Порт-Саид, ничего. Ирония в том, что и англичане, и французы это уже понимают, хотя и продолжат сражаться, чтобы сохранить лицо.

– Значит, это конец, – пробормотал Исаак.

– Я слышал… – Уго осекся и покосился на меня.

– Говори. Он ничего не понимает.

– Мои друзья, – начал Уго, имея в виду облеченных властью клиентов из египетского правительства, – мои друзья уверяют, что Насер не простит этого нападения. Когда все завершится, последуют серьезные репрессии против французских и британских подданных. Национализации. Депортации. Евреев это тоже коснется.

– Евреев?

– В отместку за агрессию Израиля.

– Но мы же не израильтяне…

– Скажи это президенту Насеру!

– Тогда мы погибли. Понятно теперь, почему они закрыли банки. Отберут все нажитое и вышвырнут меня из Египта – не за то, что я гражданин Франции, так за то, что еврей.

– Questa o quella [73] «Та иль эта» – строчка из баллады герцога Мантуанского из оперы «Риголетто» Дж. Верди. , – процитировал синьор Уго строчку из арии, однако же ему хватило такта не запеть.

Дедушка ответил, что такого кошмара он и представить себе не мог. Это хуже, чем дожидаться вторжения немцев в Александрию.

– Если со мной что-то случится, запомни это имя. Мосье Краус. Женева. Вили знает.

Синьор Уго достал белую сигаретную пачку и принялся что-то царапать на обороте.

– Ты с ума сошел? – воскликнул дед. – Не записывай ничего. Просто запомни.

Синьор Уго многозначительно кивнул, убрал ручку и, дабы грустные мысли не омрачали его неизменно доброго расположения духа, напустил на себя оживление (якобы ради ребенка) и напомнил нам, что в гостиной накрывают к чаю.

– Che sciagura , вот же напасть, – неожиданно певуче произнес он по-итальянски.

Уго да Монтефельтро, урожденный Хуго Блумберг, происходил из Черновиц. Как многие талантливые румынские евреи его поколения, эмигрировал в Турцию в надежде открыть какое-нибудь дельце, но все его затеи так ни к чему и не привели; в итоге оказался в Палестине, куда прибыл корреспондентом украинской газеты на идише, которая закрылась прежде, чем он успел написать для нее хоть одну статью. Оттуда перебрался в Египет. Вскоре очаровательный молодой человек, отличавшийся способностями к языкам и пению, стал биржевым брокером французской и итальянской общин. В какие-нибудь четыре года сказочно разбогател. Памятуя о грозивших евреям опасностям, после ряда антисемитских выступлений в Каире синьор Уго с женой сменили фамилию. Сперва они хотели из Блумбергов (что по-немецки значит «гора цветов») стать Монтефиоре – взять итальянский вариант той же фамилии и тем довольствоваться, однако добрый товарищ напомнил им: нет ничего более еврейского, чем Дом Монтефиоре [74] Мозес Монтефиоре (1784–1885) – один из известнейших британских евреев XIX века, финансист, филантроп, общественный деятель. . Тогда Уго отказался от вымышленной фамилии и вскоре взял ее французский вариант, к которому на этот раз решил присовокупить аристократическую частицу «де». И стал Юго де Монфлери.

Но и этот его прожект оказался недолговечным: кто-то рассказал Юго о двух французских драматургах Монфлери, отце и сыне, которых на самом деле звали Антуан и Закари Жакоб. Из этого последовал вывод, что и Монфлери, объект убийственных насмешек Сирано де Бержерака, тоже был «из наших». Блумберг поспешно отказался от прозвища «мосье де Монфлери» и взял фамилию, которая звучала похоже и которая, как любил повторять Уго (губы его при этом насмешливо подрагивали), обладала бесспорным шармом и почтенным происхождением. Он стал Уго да Монтефельтро, «имеющим постоянное местожительство», как говорилось в итальянском паспорте, который он купил из-под полы, не в Ливорно, откуда якобы происходило большинство левантийских евреев, но в Монтальчино: ему нравились тамошние вина.

Друзья дразнили его «Уголино да Монтефельтро»; прозвище это бесконечно льстило румынскому франту, поскольку звучало аристократично вдвойне, вдобавок наводило на мысли о Данте, отчего дедушка Исаак и прозвал приятеля «Дантес де Монте-Кристо».

В последующие годы мало кому из отпрысков обитавших в Александрии европейских семейств не довелось повстречаться с синьором Уго. Обеднев к старости, он зарабатывал на жизнь уроками истории, математики и литературы; жена его, Полетт, обшивала нарождавшуюся египетскую знать. По воскресеньям оба по-прежнему появлялись в «Спортинг-Клубе», рука в руке прогуливались по главной аллее или полям для игры в поло, он в неизменном твидовом пиджаке и аскотском галстуке, она в ярких, кричащих нарядах, которые кроила сама по лекалам из журнала «Бурда» и шила из модных тогда в Египте цветастых тканей. Отец заметил, что улыбка исчезла с ее лица, да и муж ее, когда нам случилось у них обедать, уже не мурлыкал себе под нос, потирая руки, прежде чем открыть бутылочку старого бордо, которую явно увел из-под носа у комитета по национализации.

– Не последняя, но одна из последних. Когда оно кончится, конец и нам – верно, cara ?

– Вечно ты о грустном, – ответила жена. – Открывай вино, и будем наслаждаться. Libiam – et aprs nous le dluge [75] Давайте выпьем – и после нас хоть потоп ( ит., фр. ). , – повторяла она слова Верди и мадам Помпадур; мы сидели в пансионе на рю Джабарти в крошечной комнатке, служившей супругам и столовой, и спальней: от былой роскоши их дома в Болкли не осталось и следа. Синьор Уго, по своему обыкновению ловивший любой намек на оперы Верди, пропел арию, потом другую, потом еще одну, из «Травиаты», и закончил исполнением Addio del passato [76] Ария Виолетты из оперы Дж. Верди «Травиата». от лица мужчины. В такие минуты мама, понятия не имевшая, что он там поет, сидела с бокалом вина в руке, изнывая от скуки, и прятала смешок при виде напыщенного пожилого господина, который скрывал дряблый зоб под всевозможными шарфиками и который, как она знала, в любую минуту готов был залиться слезами. И действительно, допев арию до конца, Уго по-детски всхлипывал, на что жена его неизменно откликалась нежнейшим и участливым «Tesoro!» : теперь она, чтобы разрядить атмосферу, тем более должна была поднять бокал и предложить тост «За самую прекрасную душу на свете».

Немногие догадывались, что синьора да Монтефельтро утратила улыбку не только из-за того, что ее снедала грусть, но и потому, что стыдилась показывать, во что превратились ее передние зубы, лечить которые ей было уже не по средствам. Изредка ей случалось наткнуться с друзьями в клубе на бывшего своего дантиста или оказаться с ним за одним столом, и всякий раз доктор настаивал, чтобы она показала ему зубы. Синьора да Монтефельтро противилась, ссылаясь на этикет и правила приличия, называла его «неисправимым волокитой» за то, что он осмелился просить даму ее возраста прилюдно разинуть рот. Однако, поупрямившись, в конце концов все же уступала и разрешала осмотреть ее десны.