Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Я так и думал. Приходите завтра же, поняли?

Столь неуместной бесцеремонностью и даже грубостью он рассчитывал избавить бывшую гранд-даму от неловкости, вызванной тем, что денег за визит с нее никогда не потребуют.

– Непременно, доктор, непременно, как-нибудь на днях. Но завтра я играю в бридж.

«Завтра я играю в бридж» было излюбленным присловьем Монтефельтро; эта полуправда не столько обманывала, сколь демонстрировала неудавшуюся попытку обмануть, и все цитировали эту фразу, когда хотели показать собеседнику, что говорят неправду.

– Завтра мы играем в бридж, – заявил во всеуслышание синьор Уго, едва в столовую вошел Али с чаем и горячим шоколадом: так он пытался сбить слугу с толку – пусть думает, что мы говорили о картах. – Я играю только ради Полетт. Сам-то я бридж терпеть не могу, – продолжал Монтефельтро, чрезвычайно довольный ловкостью, с которой переменил тему, едва заслышав, как открывается кухонная дверь. – Особенно когда пасмурно, а сейчас что ни день, то пасмурно. В хмурые осенние дни нет ничего приятнее, чем пить горячий чай и слушать Брамса. – Так он намекал жене, чтобы она сыграла на фортепиано.

– Не сейчас, Уго. Лучше поставь пластинку.

Синьор Уго скрылся в гостиной, беззаботно посвистывая. Через считанные мгновения что-то зашуршало, как будто прилежный садовник сгребает граблями опавшие листья, и со старенькой поцарапанной пластинки на семьдесят восемь оборотов пронзительно вступило трио для валторны [77] Речь о ми-бемоль-мажорном трио И. Брамса для фортепиано, скрипки и валторны (1865). .

– А тебе шоколадки, – Уго протянул мне огромную коробку «Тоблерона», где крошечные шоколадки в отдельных обертках составляли головокружительную разноцветную мозаику.

– Ты какую хочешь? – спросил дедушка Исаак.

Я взял малютку с нарисованным на фантике фундуком, медленно развернул, сунул в рот и, к собственной досаде, почувствовал, что, не успев ни толком насладиться, ни осознать, что я ем шоколад, ни даже положить скомканный фантик в большую пепельницу возле коробки, проглотил ее. Изо всех сил стараясь ничем не выдать желания съесть еще одну, я сказал синьоре да Монтефельтро, что шоколад восхитителен.

– Тогда возьми еще, – предложила она, а когда я съел и эту, добавила: – Бери, бери.

Я стремительно прожевал третью шоколадку в надежде, что хозяйка угостит меня четвертой, но тут вмешался дед: мол, хватит с него, он и так три съел.

– Как скажете, – согласилась синьора да Монтефельтро. – Тогда пусть возьмет с собой.

Наконец дедушка сказал, что нам пора идти, но синьор Уго с женой упросили нас посидеть еще, и мы остались на пять минут, после чего дед повторил: нам пора идти, хотя на этот раз и не встал, понимая, что снова уступит уговорам хозяев. Впрочем, на третий раз они и сами поднялись, чтобы проводить нас через просторную террасу к задней калитке. Пробираясь узким коридором к стеклянным балконным дверям, я разглядывал протянувшиеся вдоль всей стены ряды пустых пачек из-под сигарет «Элмас». Мне показалось, что их там тысячи. Синьор Уго заметил мое любопытство и пояснил:

– Порой мне приходит какая-нибудь мысль, и я тут же записываю ее на обороте сигаретной пачки.

По его словам, он прекрасно помнил, где какую искать, а потому всем домашним строго-настрого запрещалось трогать, перемещать и уж тем более вытирать пыль с того, что большинству показалось бы кладбищем случайных мыслей.

– Хулиганы могут забрать у нас все, что им заблагорассудится, но это – никогда.

В конце концов тайная полиция конфисковала все его пустые пачки для проверки и так никогда и не вернула.

Перед уходом я напомнил синьоре да Монтефельтро, что она обещала дать мне с собой конфет (и явно уже забыла об этом).

– Совсем дурочка беспамятная стала, – проговорила она и поспешила в комнату.

– Как ты себя ведешь? – одернул меня дед. – Тебя что, арабы воспитывали? Неслыханная наглость! Больше никуда тебя не возьму. Ты меня опозорил, – не унимался дед. Мы шагали прочь от виллы Монтефельтро, а счастливая пара оживленно, как-то по-старосветски махала нам вслед, точно с палубы круизного теплохода. – Да, опозорил, – повторил Исаак, с каждым словом вонзая трость в тротуар. Он ворчал всю дорогу, пока мы спускались с холма, я же сжимал шоколадки в кулаке, не решаясь их съесть, пока он не успокоится. У подножия холма мы молча свернули в сторону, как советовала синьора да Монтефельтро. Дедушка Исаак хотел заглянуть еще к одному знакомому семейству, но тут нам навстречу выскочили два арабчонка.

– Евреи? – глумливо оскалился один из них, сжимая камень в кулаке.

Дед вспомнил, как отреагировала его сестра Эльза, когда той в Париже во время Второй мировой два полицейских задали тот же вопрос, и с силой толкнул парнишку в грудь.

– По-твоему, я похож на еврея? – рявкнул он.

– Мы подумали, что вы эти сволочи.

– Поищи их в другом месте.

Дедушка Исаак молча взял меня за руку и повел прочь.

– Cammina [78] Иди ( ит. ). , не останавливайся, – бросил он по-итальянски. – Не хочу оборачиваться, – добавил он, когда мы отошли шагов на пятнадцать. – Оглянись и скажи мне, что они делают.

Я обернулся: арабчата смотрели нам вслед, словно вдруг засомневались в истинности дедовых слов.

Мы срезали путь по переулку и припустили к остановке трамвая.

– Не бойся, ничего с нами не случится, – успокоил меня дед, прибавляя шагу.

Мы заметили повозку и во все горло закричали вознице.

– Шариа Тиба, – произнес дед по-арабски, едва мы уселись, – рю Теб, – и заспорил с извозчиком о цене; наконец сторговались. Возница слегка хлестнул лошадь кнутом по гриве, и мы тронулись. Мы кружили по улицам, подбираясь всё ближе к Спортингу, миновали одну за другой виллы, проехали даже сад Монтефельтро с псевдокариатидами и сломанным фонтанчиком, который не работал ни дня; до наших ушей не доносилось ни звука, лишь время от времени взлаивала вдалеке собака да дряхло поскрипывал экипаж, лошадь же, как ни странно, откуда-то знала Брамса и неспешно выстукивала копытами трио для валторны.

Вдруг вдалеке за Болкли в ракурсе, в котором мне ни разу не доводилось его видеть, вырос Спортинг – весь, целиком, с далекими полями для игры в поло и бесконечными рядами пальм вдоль пространного ипподрома. Запахло надвигавшейся грозой; на почерневшем небе над домами и церквами, протянувшимися, насколько хватало глаз, вдоль трамвайных путей, кое-где проглядывали рыжие пятна. До нас донесся знакомый звон: часы на церкви на авеню Амбруаз Ралли отбили пять, подражая мелодии Биг Бена.

– Мы еще успеем к чаю, – заметил дедушка Исаак и вспомнил: – Кстати о шоколадках: ты что, решил забрать всё себе?