Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Бедные евреи, нигде-то вас не считают гражданами и везде – предателями, даже свои. И не делай такое лицо, Уго, это не мои слова, так говорят ваши же пророки.

Едва мы вошли в кабинет, как священник заявил:

– Я не такой, как другие.

Отец кивнул – мол, мы сразу это поняли.

– А знаете почему?

И замолчал, словно ждал от нас ответа.

– Я вам скажу почему. Они в первую очередь священники, а потом уж люди. А я знаете кто?

Снова долгая пауза. Может, ответить «да» или «нет»? Я обвел взглядом кабинет, битком набитый старыми книгами и сотнями икон. Душно пахло ладаном – даже от моих рук и стакана лимонада, который вручил мне хозяин.

– Я скажу вам, кто я: в первую очередь человек, – отец Папанастасиу поднял большой палец и покачал им туда-сюда, – потом солдат, – он оттопырил указательный, – и потом уж священник, – отогнул средний палец. – Спросите кого угодно. Вот хоть его. Эти руки, – он сжал кулачищи, которые, наверное, устрашили бы даже Петра Великого, Распутина и Ивана Грозного и с легкостью размозжили бы клавиатуру стоявшей у него на столе старенькой пишущей машинки «Ройал», – эти руки трогали всё и делали всё – понимаете, что я имею в виду?

Тут он впился в меня таким пристальным взглядом, что я прошептал:

– Да, понимаю.

– Нет, не понимаешь, – отрезал священник, – и даст Бог, никогда не поймешь, или тебе придется отвечать передо мной. А я, признаться, даже не знаю, кто страшнее, я или Бог.

– Василий, хватит уже нести чушь, давай ближе к делу, – перебил синьор Уго.

– Мы же просто беседуем, – возразил отец Папанастасиу.

– Мальчишка весь дрожит, словно узрел Сатану во плоти – и это ты называешь беседой?

– Ну да, беседой. А как еще?

– Ты иногда выражаешься и ведешь себя, как греческий пастух из Анатолии. А между прочим, – синьор Уго обернулся к отцу и продолжал, указывая на пишущую машинку, – он ведь признанный во всем мире специалист по Фаюму.

Отец решил, что богатырь-священник – эпидемиолог (Фаюм был печально известен загрязненной водой), и признался, мол, слышал о повальной гибели тамошних крестьян от недуга, очень похожего на холеру, и спросил: не думает ли отец Папанастасиу, что Египту грозит эпидемия холеры?

– Даже если и так, мне-то что? – проворчал священник.

– Не по современному Фаюму, – вмешался синьор Уго. – А по раннехристианским фаюмским портретам. Он с первого взгляда отличит настоящий фаюмский портрет от подделки. Учит здешних бедных сироток их рисовать.

– Кстати о сиротах, – перебил отец. – Я им кое-что привез. У вас найдутся свободные руки – принести коробки из машины?

– Свободные руки? А это что? – священник повысил голос и показал нам свои ладони, каждая величиной с Пелопоннес.

Мы вышли из кабинета, отец открыл багажник, и отец Папанастасиу достал оттуда три картонные коробки. К нам подошли два молодых грека в синих джинсах и забрали коробки с заднего сиденья.

– А что там такое? – спросил отец Папанастасиу.

– Трикотажные летние сорочки для мальчиков. Мерсеризованный хлопок – вот, пощупай, – синьор Уго протянул рубашку священнику, тот ее развернул и оглядел.

– Она же стоит целое состояние, – запротестовал он, смяв уголок сорочки в кулаке, чтобы лучше оценить ее бархатистый лоск.

– Просто скажи спасибо, – откликнулся синьор Уго.

– Спасибо.

Отец ответил, мол, пустяки.

– Мальчики днем вернутся, и вручим им эти сорочки. Все равно этим поганцам надо что-то дарить на Пасху.

Коробки составили в вестибюле. Странно, подумал я, мне отец никогда таких сорочек не дарил. «Я тебе сотни таких привезу», – пообещал он на обратном пути, когда мы высадили синьора Уго у пансиона.

– Нам нужно кое-что обсудить, – сказал мне отец, глядя на священника. – Подождешь в машине?

Я ответил, что погуляю по саду. Трое мужчин вернулись в кабинет.

Я остался один и вдруг понял, что, кроме меня, на территории монастыря никого нет. Парнишки, которые помогли достать коробки из машины, торопливо спускались с холма, оскальзывались и спотыкались, с каждым шагом увязая в песке едва не по щиколотку, и в конце концов скрылись за вереницей пальм. Все смолкло: не слышно было ни ветра, ни даже ворон. Такая тишина, должно быть, стоит в пустыне: безмолвие древнегреческого некрополя в Александрии или ясного раннего воскресного утра в городе.

Я огляделся по сторонам и подумал: надо же, за прекрасным садом ухаживают так рьяно, а дома стоят в запустении. Вероятно, прежде монастырь был усадьбой, которую какая-нибудь богатая греческая семья пожертвовала бедным.

Я дошел до конца участка, где смотрела на море сломанная пергола; наверное, некогда здесь был уютный уголок, в котором можно было почитать или полюбоваться водным простором, раскинувшимся до самого дальнего края Сиди-Бишра. Слева за рядами сохнувшего белья притаилась арабская деревушка из глинобитных хижин. На скалу неподалеку слетелись кормиться какие-то большие птицы – вероятно, ястребы.

Я заглянул в окно часовенки и увидел комнату, похожую на школьный кабинет. На стене висели карты, детские рисунки, иконы и портрет Перикла. Я прошел по узкому коридору и очутился в мастерской, которую, вероятно, устроили в старой конюшне. За мастерской обнаружился очередной клочок земли, поросший по краям высоченными подсолнухами: они обратили ко мне дьявольские глаза и следили за каждым моим осторожным шагом. Меня вдруг охватило неприятное чувство, будто мне смотрят в спину. Я обернулся.

И увидел их. У стены конюшни, точно два гигантских перевернутых зонта, с обнаженными ребрами и блестящими гибкими желтыми бамбуковыми килями, выше меня в два раза – еще выше, чем я их себе представлял, поскольку, как близко я ни подходил, все равно смотрел издали, – стояли Парал с Саламинией, и возле каждого змея на полу мастерской свернулся кольцами длиннющий хвост, точно гигантские кишки, умещавшиеся в крошечной утробе. Воздушные змеи казались совершенно обнаженными, словно незаконченные шлюпки, беззащитные перед моим пытливым взором. Строители сняли прошлогодние целлофановые листы, чтобы приклеить новые. Я подошел ближе, потрогал ребра змеев, однако же осторожно, памятуя о том, что бамбук режется хуже стекла. И лишь тогда обнаружил, что змеи утыканы шипами, которые разрывали соперников на части. Это были не старые бритвенные лезвия, которые мы крепили к своим, а заостренные отростки бамбукового каркаса – разница, объяснил мне впоследствии Момо, как между вставной челюстью старой дамы и клыками сильного молодого волка.

Момо никогда мне этого не простит. А всего-то и нужно было взять перочинный ножик и порезать бамбук. И тогда в то лето мы царили бы в небе. На миг я почувствовал себя финикийским шпионом, который пробрался на безлюдную греческую верфь, полный решимости причинить врагу максимальный ущерб, и оробел, завидев «Парал» и «Саламинию», гордость афинского флота, стоящие в доках в ожидании мелкого ремонта.