Мария Бутина - Тюремный дневник

Рядом с перилами под самым потолком располагалось огромное, примерно в два человеческих роста, окно с непрозрачным со стороны тюремного отделения стеклом, чтобы надзиратели могли наблюдать за заключенными, оставаясь при этом невидимыми для наших глаз. В конце коридора была железная лестница, по которой я, стараясь не шуметь, чтобы не побеспокоить, наверное, видевших третий сон женщин-заключенных за плотными дверями камер, спустилась вниз. Там было еще шесть камер и длинная столешница с микроволновкой и двумя черными телефонными аппаратами, висевшими на стене. Я бросилась к телефонам, нужно было позвонить родителям, сказать, что я тут, все в порядке, я жива! «Господи, как же они сейчас переживают», – думала я.

Но телефон требовал какой-то пароль. Я быстро побежала наверх в свою камеру, вспомнив, что мне выдали целую пачку каких-то бумаг, возможно, там был и заветный пароль.

Вернувшись обратно к телефону, я пробовала снова и снова набирать номер, но, к сожалению, безуспешно. В телефонной трубке стояла тишина. Тогда я осмелилась позвонить прямо среди ночи моему адвокату. На этот раз мне повезло больше – Боб ответил уже через пару гудков и заверил меня, что завтра они ко мне обязательно придут. Сегодня их не пустили, потому что в тюрьме объявлен «локдаун». Это означало, что все входы и выходы из тюрьмы закрывались из-за какого-то форс-мажора, а заключенные запирались в своих камерах. И кажется, я знала, кто есть причина этого форс-мажора. Видимо, опять я. Единственное, что я просила Боба сделать, это сообщить моим родителям, что у меня все хорошо. Главное – это их успокоить, а я уж как-нибудь справлюсь.

Закончив разговор с Бобом, я огляделась вокруг. Напротив стола с телефонами был книжный шкаф.

«Так, это хорошо, – подумала я. – Смогу разжиться парой книг». В шкафу я действительно обнаружила несколько книг и еще целую гору туалетной бумаги, прокладок, пластиковых перчаток и сеточек, которые носят на голове повара и медицинские работники. Все книги были на английском языке, что, впрочем, после двухлетнего обучения в магистратуре в США для меня не составляло проблем, но читать на русском было бы все-таки приятнее. Одна книга на русском все же нашлась – это была темно-синяя Библия в мягком переплете. Ее и еще несколько каких-то исторических романов я утащила в свою бетонную пещеру.

Я опять застряла в книгах, и положенные два часа свободного времени пролетели в одно мгновение. Дверь отделения открылась, и снова вошла надзирательница:

– Время вышло, – сказала она.

Пора было возвращаться в одиночку до следующей ночи. Я покорно поднялась на второй этаж, и надзирательница захлопнула за мной дверь. На этот раз на душе было спокойнее – Боб скажет маме с папой, что все хорошо, а завтра, может быть, придет. С этой надеждой я легла спать.

Этой ночью мне приснился странный сон о человеке, о котором я во всем этом безумии совсем забыла. Мое подсознание почему-то вытащило на свет Божий из недр моей памяти Патрика Бирна, американского миллиардера, благодаря которому я когда-то увидела Статую Свободы, символ американской свободы и демократии, с высоты птичьего полета. Он отчего-то плакал, говорил, что ему очень жаль меня, и он всегда меня любил.

Как выяснится позже, и этому сну была причина. Наверное, не зря говорят, что люди обладают некой способностью передавать сильные мысли и чувства на расстоянии. Патрик в ту ночь действительно страдал, потому что знал, что виновен в страшном преступлении, жертвой которого была я.

Следующим утром тюрьму закрыли на общий карантин, или «локдаун». Все заключенные остались запертыми в камерах. Завтрак подали через окошки для еды, которые после отчего-то не закрыли. Я подползла к открытой щели и заглянула в коридор – там было пусто и тихо. В двери напротив, тоже в угловой камере, было открыто такое же окошко, как и у меня, и там, в полумраке, кто-то шевелился.

– Эй, – вполголоса позвала человека в соседней камере я, стараясь не нарушить тишину коридора, – извините, а можно с вами поговорить?

Шевеление на секунду прекратилось, и в окошке появились раскосые глаза:

– Привет, – сказала девушка напротив, и ее глаза улыбнулись.

– Привет! – тоже улыбнулась я. – Предлагаю познакомиться. Меня Мария зовут. А тебя?

– Клара, – ответил голос из-за двери.

– Что ты делаешь, Клара? – поинтересовалась я, стараясь нащупать тему для разговора.

– Спать собираюсь.

– Ой, извини, я не хотела тебя потревожить, – смутилась я, про себя подумав, что странно спать утром, хотя, как говорится, «на вкус и цвет».

– Ничего. Я все время сплю, – зевнула заключенная. – Так время быстрей проходит. – Мне утром и вечером снотворное дают уже много месяцев. Я только поесть просыпаюсь. Ну все, пока! Девушка скрылась где-то в глубине камеры, и уже через несколько минут послышался громкий раскатистый храп.

Заключенная не обманула. Ее храп был постоянным звуком в наших стенах. К нему и я со временем привыкла, как к мерному гудению люминесцентных ламп. Так я воочию впервые увидела то, что ждало бы меня, согласись я на прием волшебных психотропных таблеточек. Страшно представить, что происходит с мозгом человека, если он все время, днем и ночью, спит. Такие заключенные, конечно, сверхудобны – по сути, это только тело, иногда выползающее за подносом с тюремной баландой и не доставляющее проблем. Оно просто существует. Летят дни, месяцы, годы, а человек постоянно пребывает в царстве Морфея. Клара не была, как я, в режиме социальной изоляции, на одиночном содержании двадцать два часа в сутки в камере за запертой железной дверью. В редкие моменты возвращаясь в наш мир, она медленно, придерживаясь за бетонные стены и железные перила лестницы, сползала на первый этаж, там ела и снова исчезала в темноте своей камеры.

Как я потом заметила, Клара была далеко не одна такая, многие девушки в отделении плотно сидели на разных дозах успокоительного для «собственной безопасности» – они странно, невпопад, улыбались, у них была замедленная речь, как у пьяного, они теряли логику повествования, неожиданно забывая, о чем только что шел разговор, и очень много спали. Когда медсестра вовремя не привозила тележку с медикаментами, они становились раздражительными и подчас агрессивными.

Психотерапевты в тюрьме всегда были в состоянии боевой готовности. Записаться на прием было несложно, нужно было только заполнить маленький листок бумаги, и «помощь» уже в пути. Тех, кто не записывался самостоятельно, регулярно посещал улыбчивый доктор в белой рубашке. Особое внимание он уделял тем, кто только что вернулся с судебного заседания и плакал по телефону, разговаривая с близкими. Кроме таблеток можно было нарваться на изоляцию в особой одиночной камере на первом этаже. Там заключенного оставляли лежать в смирительной рубашке и щедро накачивали успокоительным. Отдельных везунчиков в некоторых тюрьмах, где мне удалось побывать, как, например, в Оклахоме, из-за недостатка камер придумали просто сажать замотанными в смирительную рубашку на стул и привязывать к нему. Стоило человеку, потерявшему, например, кого-то близкого на воле, а такое случалось, к сожалению, нередко, истерично зарыдать в трубку, бывалые заключенные отделения всеми правдами и неправдами пытались оттащить его от телефона, объясняя, что и без того незавидное положение может стать еще хуже. Однажды я видела, что бывает, если этого сделать не удалось. Девушки не было около недели, а когда она вернулась, то постоянно неестественно улыбалась и говорила, что у нее все просто замечательно. Это была самая страшная улыбка, которую я видела в своей жизни.