Мария Бутина - Тюремный дневник

Должна признать, что это был блестящий план.

– Что ж, если вы согласны, то предлагаю начать с сегодняшнего дня, – безапелляционно заявил Сандерс.

– Хорошо, – снова повторила я. – Что вас интересует?

С этого самого дня начались допросы меня в маленьком гараже на заднем дворе Александрийской тюрьмы.

– Мария, тогда давайте, для начала, поговорим о вашем детстве. Вы поразительно свободно говорите на английском языке, будто вас специально готовили для проживания в Америке, – прищурившись сказал Кевин.

– С удовольствием, – кивнула я. – Я расскажу вам все с самого начала.

Нос щекотал травяной ус, торчащий из огромного букета ярко-желтых и красных гербер, разбавленных белыми с желтой сердцевиной ромашками.

«Школа родная 22-я, буду тебя я любить. Школьные годы здесь пролетают, как же их можно забыть», – с крыльца 22-й гимназии новенького здания столичной барнаульской школы пела девочка-младшеклассница в черном платьице и двумя огромными бантами на голове.

Я стояла в первом ряду на белой меловой линии для пятого «Б», девятилетняя девочка в бархатном темно-зеленом платье и лаковых туфельках с золотыми бантиками – довольная и гордая, с большим букетом цветов для классной руководительницы. Ведь меня в числе очень немногих приняли в школу, которая всего несколько дней назад заняла новое здание во дворе моего дома. Старое здание закрыли по причине ветхости, а коллектив учителей и учеников перевели на новое место, и в качестве эксперимента решили собрать один-единственный класс из детей, проживающих в этом районе. Попасть в школу было непросто в виду ее специфики – углубленного изучения иностранных языков. Учить английский там начинали усиленно с первого класса, поэтому, как правило, переводом никого не брали – наверстать три года азов удавалось не всем. Администрация общеобразовательной школы тем не менее поддалась на увещевания местных властей – в российскую школу учеников распределяли по месту жительства. Так в дополнение к прежним, переведенным из старого здания ученикам, добавился «экспериментальный» класс, в который через систему специального тестирования взяли только тех, кто мог догнать своих сверстников в школьной программе.

В первую же неделю в новой школе пришло отрезвление от успехов и падение с вершин Олимпа собственных способностей – мне, ранее круглой отличнице, влепили жирный кол по английскому языку. Было много слез и даже почти отчаяния, но терпение и труд все перетерли, и школу я окончила с медалью. Спецшкола, как ее окрестили агенты ФБР, ничем не отличалась от обычного общеобразовательного российского учреждения – занимались мы по стандартной программе Минобразования, а сверху нас догрузили дополнительными часами английского и немецкого языков. Изучали мы не просто язык, но и литературу, географию и историю на английском языке, отмечали англосаксонские праздники, смотрели фильмы и ставили небольшие пьесы в школьном театре, пели традиционные британские песни, по картинкам изучали Великобританию, а вовсе не США, как полагали в ФБР. Я была обычным российским школьником, может быть, чуть более усидчивым и прилежным – к этому обязывало положение внучки двух бабушек-учительниц и, видимо, гены. Впрочем, эта образованность не раз сыграла со мной злую шутку в США с их де-факто отсутствующей системой общего образования. Частные школы там действительно хороши, но только если у семьи есть хрустящие зеленые банкноты. Если вы не из этих счастливчиков, то хорошо, если вас научат азам чтения и счета, остальное, как говорится, – дело рук самих утопающих.

– Понятно, – протянул Кевин. – Допустим. И все же ваше увлечение политикой как минимум странно. Вы – молодая девушка, Мария, а по вашим словам, вы всю жизнь самоотверженно посвятили борьбе за безопасность: сперва праву на самооборону, а потом вот борьбе за мир во всем мире. Это звучит неправдоподобно.

– Кевин, вы же изъяли все мои вещи, включая мое самое главное сокровище – дневник моего дедушки. Неужели вы ничего так и не поняли?

– Давайте рассказывайте, – нахмурился Кевин. – Все по порядку, ничего не утаивая. Мы все равно поймем, если вы попробуете что-то скрыть. И не забудьте вот это, – он протянул мне пару листов с напечатанным текстом.

– И не собираюсь, агент Хельсон, – уверенно ответила я, забрав бумаги из рук агента, – даже напротив, я с радостью поделюсь с вами этой историей. Вы, Кевин, знаете, что такое война?

Моему дедушке Владимиру Филипповичу Шаповалову, дневник которого, завещанный мне после его смерти, сейчас пылится в засекреченных архивах ФБР, было двенадцать лет, когда он остался без отца. Мой прадедушка воевал во время Первой мировой войны и, вернувшись, пошел добровольцем в партизанский отряд Ефима Мефодьевича Мамонтова. Прадедушка верил в советскую власть, Кевин, потому что измученные войной, такие же, как он, солдаты хотели мира и равенства прав: «Долой войну! Войну дворцам! Мир!» – говорили они. Так мой прадедушка оказался в числе сибирских партизан. Его руководитель, Мамонтов, – очень известная личность на Алтае, откуда я, как вам доподлинно известно, родом. В его честь названы улицы в Барнауле и в Бийске, населенные пункты и район в Алтайском крае, в его честь установлены бюст в Барнауле и памятник в центре села Мамонтово. И это неспроста. Партизаны Мамонтова и в их числе мой прадедушка в качестве командующего эскадроном боролись за установление советской власти на Алтае против адмирала Александра Васильевича Колчака, руководителя Белого движения во время Гражданской войны в России. Больше года шли ожесточенные бои между белыми и красными за право господства над сибирскими просторами, которые закончились победой советов. 10 декабря 1919 года армия Мамонтова вступила в Барнаул, одновременно заняла Семипалатинск, Змеиногорск и очистила от колчаковцев всю Кулундинскую степь. В Барнауле партизаны 14 декабря того же года соединились с регулярными частями Красной армии. Влившись в ее ряды, начали преследование колчаковской армии, поспешно откатывающейся на Восток.

Мой прадедушка вернулся домой. Война навсегда осталась в его сердце, как самое страшное, что может случиться в человеческой жизни. Этому он научил своих четверых детей. Старшего из них, брата моего дедушки, Николая Филипповича Шаповалова, в 1941 году призвали на фронт уже новой, Великой Отечественной войны, Второй мировой, в вашей версии, Кевин, – быстро пояснила я. – Всего за несколько дней до Великой Победы он погиб под Калининградом. Отец не смог пережить потери сына, и уже через год умер от тяжелой болезни.