Мария Бутина - Тюремный дневник

Бывали, правда, и сложные ситуации – 20 женщин, запертые в замкнутом помещении, примерно не больше обычного сельского домишки, неизбежно будут конфликтовать. Однажды разгорелся серьезный скандал, рискующий перерасти в драку. А если в отделении начиналось физическое насилие, вызывали отряд надзирателей, а всю тюрьму отправляли на «локдаун». Во время конфликта я как раз звонила родителям и поняла, что если сейчас дело дойдет до потасовки, то доступа к телефону не будет до вечера. Это был первый и единственный раз, когда мои дорогие дамы слышали от меня, обычно милой и почти не разговаривающей (ведь я только-только освободилась от трехмесячного безмолвия, положенного по контракту с администрацией тюрьмы), резкий комментарий:

– А ну прекратите, – строго и громко сказала я, вспомнив школьную учительскую закалку, – вы же матери, в конце концов! Что сказали бы ваши дети и внуки, увидев эту базарную склоку?

Отделение вдруг моментально затихло. Во-первых, от неожиданности, что я что-то сказала, а во-вторых – от строгости тона. У каждой женщины в глазах вдруг появилась тоска о своих детях, на месяцы, а то и годы оставшихся без материнской ласки. Когда в отделение на крики влетели надзиратели, скандал уже утих, и мои девочки разбрелись по своим камерам. Конфликт был исчерпан.

Моя не говорящая со мной на одном языке подруга Лилиана великолепно плела всем косы. И я заметила, что она, улыбаясь, косится и на мою рыжую шевелюру. Касаться друг друга заключенным в американских тюрьмах категорически запрещено, поэтому для заплетания кос приходилось прятаться за колонной, куда, как мы выяснили, не проникало всевидящее око видеокамеры. Там, в темном углу, располагался «салон красоты».

Женщины есть женщины, а красота требует жертв, и в нашем случае – риска. В салоне можно было заплести косы и даже выщипать брови. Для этого дамы приспособили нитки, вытаскиваемые из швов тюремных футболок. Многие научились красить глаза и губы обычными карандашами. Для этого их цветные стержни строгали пластиковой ложкой в маленькую емкость, а потом настаивали в горячей воде. За ночь стружки становились чернилами, а их уже можно было использовать в качестве подводки для глаз и губной помады, которая намертво въедалась в кожу. Правда, не все надзиратели ценили наше творчество, и за стремление к красоте можно было получить дисциплинарку и, как следствие, загреметь в одиночку. Но тяга к прекрасному была все равно непобедима.

Среди наших созданных непобедимой человеческой фантазией хитростей время, казалось, шло быстрее, но то утро я не забуду никогда.

Все началось как обычно: около семи утра к двери отделения, громыхая, подвезли каталку со стопками подносов с липкой кашей и бочкой темно-коричневой странной жидкости, которая пахла чаем и кофе одновременно. Послышался щелчок, и дверь тяжело отворилась. Мне, работнику отделения в белой одноразовой сетке и громадных, не по размеру, пластиковых перчатках, было положено под счет получить пластиковые подносы с едой и выдать в порядке очереди подходившим заключенным. Тяжелую бочку с жидкостью я уже приноровилась поднимать так, чтобы не срывать спину, так что, стянув ее с металлической тележки, я сперва почти проволокла ее по полу, а потом собралась с силами, резко подняла – оп – и рыжая бочка с глухим стуком была водружена на столешницу между телефонными аппаратами.

Стоило заключенным закончить поглощение каши и сдать мне подносы, также под счет, одна из заключенных сказала:

– Чувствуете, кажется, пахнет газом.

«Внимание! Всем заключенным пройти в свои камеры и закрыть за собой двери!» – прогремел стальной мужской голос в громкоговорителе.

В отделение в ту же секунду одним прыжком, как пантера, стремительно ворвалась надзирательница в черной униформе и стала с размаху захлопывать двери камер, оставляя напуганных женщин одних в моноблочных комнатах из железа и бетона. Кто-то громко плакал.

Когда она долетела до моей камеры, я в шоке замерла в дверях. Запах газа в общем зале был настолько сильным, что было трудно дышать и кружилась голова, что уж говорить про маленькие клетки-комнатушки с замурованными раз и навсегда окнами и маленькими дырочками вентиляции под самым потолком.

– Мисс Смит, ради Бога. Так же нельзя. Мы же люди в конце концов, – пыталась я препятствовать замуровыванию нас в бетонных гробах, заполненных парами газа. – Оставьте нам хоть щель, не закрывайте двери. Куда же мы денемся?! – умоляла я. – Мы же все тут задохнемся.

– Отойди от двери, Бутина! – резко рявкнула надзирательница, полностью проигнорировав мои попытки воззвать если не к закону, то хотя бы к человечности, и с силой захлопнула тяжелую железную дверь.

«Господи, что же делать, – стала усиленно соображать я в камере, наполненной сильным, ярко выраженным кисловатым запахом бытового газа, тянувшимся из дырочек вентиляции. Кружилась голова, очень хотелось пить, и почему-то сильно клонило в сон. – Так, главное, не спать, – подумала я. – Иначе есть риск никогда не проснуться.

Нужно было понять, что происходит, потому как, разумеется, никакой информации нам никто не дал. Надзирательница исчезла, и в отделении повисла гробовая тишина, лишь изредка прерываемая глухими рыданиями женщины в соседней камере. Я одним прыжком оказалась на бетонном выступе-кровати и посмотрела в длинное узкое окошко. Из тюрьмы выбегали люди, надзиратели и персонал. К воротам тюрьмы подъезжали огромные красные пожарные машины. Людей эвакуировали из-за утечки газа, а нас, не людей, а бесправную человеческую биомассу, просто заперли в бетонных камерах-одиночках. Учитывая то, что все двери открывались только с центрального пульта, а охранники одни за одним покидали отделение, было понятно, что нас просто бросили на произвол судьбы! Дело было плохо.

Источником мало-мальски свежего воздуха был общий зал, а единственной щелью в сплошной железной двери – узенький просвет у самого пола. Я легла животом на холодный бетонный пол и как могла близко подползла к спасительной щели. Это принесло хоть какое-то облегчение, или мне просто так казалось. Я стала кричать через дверь, чтобы другие женщины последовали моему примеру. Но некоторым повезло меньше, чем мне – в их камерах щелей не было, двери практически полностью прилегали к бетонному полу. Так прошел час, а может, и больше. Наконец запах стал слабее. В отделение вернулась надзирательница, мельком заглянула в узенькие окошки наших камер и снова растворилась за дверью. Время шло, а мы все сидели и ждали своей участи – напуганные и брошенные люди.

В тот день передо мной пронеслась вся моя жизнь. Это был, наверное, первый раз, когда я поняла, что такое смерть. Я успела попрощаться с родителями, бабушкой и сестрой, подумать о том, что оставлю после себя, и оценить все сделанное за эти недолгие 30 лет.