Мария Бутина - Тюремный дневник

Спустя семь месяцев в заключении в Александрийской тюрьме мне удалось получить одобрение администрации на работу. Думаю, что это случилось не из-за моих заслуг, а, скорее, потому, что больше никто эту работу не хотел.

За 7 долларов в месяц работник отделения был обязан выполнять следующие обязанности: получать под счет подносы для каждого приема пищи и выдавать их женщинам, собирать грязную посуду и также под счет сдавать надзирателю, после каждого приема пищи – трижды в день – убирать остатки еды со столов и пола, подметать оба этажа отделения, чистить фонтанчик для питья и микроволновую печь, обрабатывать столы специальным дезинфицирующим раствором, собирать и выносить мусор, получать под счет и выдавать женщинам туалетную бумагу и средства гигиены. Кроме того, каждую ночь после отбоя с 23 часов до 1 часа ночи надо было подметать все отделение, мыть пол, обрабатывать столы, телефоны, мебель и микроволновку спецраствором, протирать двери и окна камер, мыть камеры для новеньких в отделении, чистить унитазы и раковины. Отдельного внимания заслуживал душ: также после отбоя душевой угол мылся двумя разными дезинфицирующими средствами, а занавеска душа стиралась прямо на полу мылом и раствором, чтоб на ней не было разводов и капель к приходу утренней смены.

Вставать было положено к завтраку и приводить в порядок отделение после «ночников» – людей, которые по 22–23 часа находились на одиночном содержании и только ночью получали право на пользование душем и телефоном. Как правило, это означало новую чистку душа и столов после ночных заключенных.

Спустя пару недель такой работы мое здоровье от дезинфекторов и хронического недосыпа дало сбой, выразившийся в ежеутреннем кровотечении из носа, которое я прятала от надзирателей, боясь, что меня снова отправят в изоляцию на первый этаж, где в отсутствие больничного крыла просто закрывали больных. Со временем я научилась спать стоя в ожидании подносов с едой, и кровотечение прекратилось.

Однако за эти «почетные» обязанности полагалась крайне важная для меня, человека, который 3,5 месяца отсидел в одиночке, возможность иногда не закрываться в одиночной камере при общих «локдаунах». В это время работник отделения оставался в общем зале на случай возникновения форс-мажора в камерах, чтобы позвать на помощь надзирателя.

Также после отбоя некоторые надзиратели оставляли мне пульт от телевизора, и, пока я мыла пол, у меня была возможность одним глазком посмотреть мои любимые познавательные передачи – документальные фильмы по географии и истории, которые начинались как раз после полуночи. В бытность моей «почетной службы» в отделении как раз шла серия документальных фильмов об Арктике. Семья из белых мишек кувыркалась в снегу, переворачиваясь со спинки на животик, и скатывалась по горкам пушистого снега. Это была моя любимая часть дня. Снежные горы напоминали мне о родной сибирской зиме, и я мечтала о том дне, когда я, наконец, снова увижу природу и почувствую запах свежего воздуха вместо вечного смрада тюремного отделения.

– Мария, у тебя есть мечта? – спросил однажды Кевин во время поездки в машине от тюрьмы до гаража для допросов.

– Шутите, Кевин? Свобода, конечно.

– Нет, ну, этого я тебе дать сейчас не могу. Ты же понимаешь…

– Понимаю, Кевин. Может, тогда… но это, наверное, невозможно. Я бы хотела почувствовать… снег…

– Остановите машину, – резко скомандовал он водителю черного внедорожника ФБР.

Кевин вышел, оставив в автомобиле недоуменно уставившегося на происходящее водителя, и открыл заднюю дверцу.

– Мария, выходи!

– Что?! Кевин, так нельзя. Это не по протоколу, я не хочу, чтобы у вас были проблемы, да и у меня тоже.

– Выходи, кому говорят, пока я не передумал.

Не веря своему счастью, я мягко соскользнула с кожаного сиденья на дорогу, лишь слегка коснувшись скованными металлическими браслетами руками протянутой мне огромной теплой руки. Ноги коснулись замерзшей земли. Я неуверенно сделала шаг и поравнялась со стоящим в неизменном черном костюме высоким Кевином. Я медленно подняла голову, и наши глаза на секунду встретились. Оба слегка смутившись от этого случайного соприкосновения душ, мы опустили глаза.

На волосы падали огромные январские снежинки. Я подняла голову и посмотрела в серое низкое небо, с которого, словно звездопад, шел снег, будто искрами обжигая бледную нежную кожу моего лица. Я закрыла глаза и просто чувствовала холодное прикосновение кристалликов снега, мгновенно таявших и превращавшихся в струйки воды вперемешку со слезами, катившиеся вниз по моей тонкой шее. Прошла целая минута безмолвия. Кевин как завороженный смотрел на меня, на снег, на внезапную радость с привкусом соленых слез от долгого заточения и пугающей неизвестности. В нашей вселенной в тот момент не осталось никого: только он, я и этот прекрасный снег – чудо моей первой встречи с природой после семимесячного заключения в одиночных камерах американских тюрем.

Наконец, будто очнувшись от внезапного оцепенения, Кевин тяжело вздохнул.

– Мария, – тихо начал он. – Такой снег там у тебя в Сибири, да?

– Да, Кевин. Но сейчас снег особенный: он – самый лучший из всех снегов в моей жизни. Спасибо. Я вам этого никогда не забуду.

– Нам пора.

– Я понимаю. Еще раз спасибо.

Стокгольмский синдром или парадоксальное проявление симпатии жертвы к своему мучителю был впервые обнаружен в 1973 году, когда сбежавший из тюрьмы вооруженный мужчина взял в заложники четырех человек в одном из банков. Все закончилось хорошо – преступники были взяты, а заложники освобождены. Но последствия происшествия оказались странными. Заложники не осуждали своих захватчиков, а сочувствовали им и даже наняли для их защиты лучшего адвоката. По мнению жертв нападения, преступники не сделали им ничего плохого и обращались с ними хорошо. Пострадавшие больше боялись действий полиции при штурме здания, ведь тогда и преступники также могли пострадать в ходе спецоперации. Этот анормальный случай привлек внимание психологов, окрестивших феномен «стокгольмским» по факту первой регистрации странного явления.

Но стокгольмский синдром, видимо, бывает и наоборот.

Кевин Хельсон, как курирующий агент ФБР, стал моей тенью. Он читал мои дневники, где я в красках описывала свою жизнь в Америке, мечты о мире и тоску по России. Из них он узнал о моих первых уроках в американском университете, когда я больше всего боялась не понять языка преподавателя. Он жил через мои рукописи со мной в маленькой квартирке, где я по вечерам смотрела американское классическое кино, чтобы понять их культуру. Он был со мной, когда я пекла традиционный американский пирог. Он был со мной, когда я скучала по родителям и одинокой бабушке, переживала за первую любовь моей сестры. Он был там со мной! И это пребывание не прошло бесследно.