Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

В этом он был един с родней со стороны жены – Коэнами, возглавлявшими Еврейский совет попечителей. В этом они были людьми своего времени, и не более того, но действия Монтегю не всегда совпадали с его убеждениями. Когда, будучи мировым судьей, он в реальной жизни лично сталкивался с людьми, которых иначе списал бы со счетов как неисправимых преступников, он проявлял большую снисходительность, и, когда его призвали вмешаться и положить конец забастовке еврейских портных и пекарей, его чувства были на стороне бастующих.

Как ни странно, Монтегю был опытным рыболовом, и порой его видели стоящим по колено в реке Тест и терпеливо ожидающим поклевки. Кроме того, он увлекался верховой ездой, и со своей внешностью пророка, когда он мчался галопом и длинная седая борода развевалась у него за плечом, он, наверное, походил на Илию верхом на коне. Однако, в отличие от Родни, Монтегю не любил ни загонную охоту, ни стрельбу и ни разу не бывал на скачках.

Он был страстным коллекционером предметов искусства и утверждал, что станет собирать их на том свете, даже если придется ограничиться одними херувимами. Как ортодоксальный иудей, он не горел желанием собрать под своею крышей итальянских Мадонн, зато владел несколькими картинами голландских мастеров, включая великолепный экземпляр Рёйсдала, и полотнами Констебла, Гейнсборо и Тёрнера. Но это, можно сказать, были обязательные украшения его особняка в Пэлис-Гарденс, и он не претендовал на то, что является каким-то особым знатоком живописи. Однако он обладал значительным авторитетом в вопросах старинного серебра и собрал прекрасную коллекцию, которая доставляла ему особое удовольствие. Ему нравилась столовая серебряная утварь, чтобы его гостям предлагали салаты с подноса времен королевы Анны, а еду они солили из солонки работы Ламери под комментарий об их происхождении и мастерстве создателей. Он был членом Берлингтонского клуба изящных искусств и Общества антикваров, и, когда в парламенте обсуждался Билль о налогах на наследство, именно он предложил оговорку, освобождавшую от налогообложения завещательные дары галереям и музеям в виде предметов искусства.

Когда ему было семьдесят шесть, выдалась на редкость суровая и влажная зима, он заболел бронхитом, который нанес непоправимый вред его легким и сердцу. Он протянул еще два года беспокойным инвалидом. Его дочь так вспоминает его последние дни: «Сэмюэл Монтегю привык отмечать Шаббат вместе с женой и детьми; мальчики и девочки всегда будут помнить ужин в пятницу вечером, участие в котором было и привилегией, и долгом. Последнюю ночь он провел с семьей… Стоял пятничный вечер, и его дети и внуки никогда не забудут, как он, словно патриарх, благословил каждого по очереди, невзирая на то, что явно слабел с каждым прошедшим часом. С необычайным смирением он позволил старшему сыну прочесть пространную благодарственную молитву, но упорно боролся с физической слабостью и отзывался на каждую мысль, выраженную в знакомых словах».

На следующее утро у него случился сердечный приступ, но прошла почти неделя, прежде чем иссякли его огромные силы. Он умер 12 января 1911 года в возрасте семидесяти восьми лет и был похоронен не среди других грандов Родни в Уиллсдене, а среди евреев Ист-Энда в Эдмонтоне. Он, может быть, и был далек от них при жизни, но после смерти наконец обрел место среди своего народа.

Монтегю умер разочарованным. В бизнесе он добился сказочного успеха. В его завещании была указана сумма в 1 150 000 фунтов, но она не описывала его реального состояния, которое лежало в банках, слитках и доверительных фондах. Когда фирма Монтегю в 1964 году превратилась из частной в публичную, ее активы оценили в 164 миллиона фунтов. Но в каком-то смысле бизнес значил для него меньше всего. Главным источником радости для него оставалась семья, четверо сыновей и шесть дочерей, и в них же и заключалось его разочарование. Монтегю преследовал страх, что его дети переженятся с иноверцами. В завещании он всем оставил щедрые доли, но при условии, что «к моменту моей смерти они будут исповедовать иудаизм и не свяжут свою судьбу с лицами, не исповедующими еврейскую религию».

Он беспокоился из-за двух дочерей, Мэриан и Лилиан, которые во всех прочих отношениях были прекрасными детьми, но никак не могли усвоить его ортодоксальности и искали новые способы религиозного выражения. Это привело к глубокому расколу в семье, который не разрешился и ко времени его смерти. Как написал Монтегю в завещании, «против моего желания они способствовали и содействовали течению так называемого „либерального иудаизма“, цели которого я крайне не одобряю», и приказал душеприказчикам удержать три четверти от их доли в наследстве, буде они продолжат упорствовать. Они продолжили. Нельзя сказать, что сыновья Монтегю строже соблюдали религиозные нормы или охотнее во всем следовали за отцом. Просто они недостаточно интересовались иудаизмом ни в первом, ни во втором смысле.

Мэриан и Лилиан и в меньшей степени Генриетта относились в религии не менее серьезно, чем отец. Монтегю не был теологом, и при всей остроте интеллекта – которая в финансовых делах приближалась к гениальности – он, по существу, был простым человеком и смотрел на религию так же просто. Со своей стороны, он всего лишь принимал и передавал далее полученную традицию, не задумываясь, откуда она берется, и не разбираясь, из чего состоит. Суть религии познается, когда человек живет ею, а не ломает голову, как к ней прийти; и он полагал, что принципы веры, приносившие ему столько отрады, должны удовлетворять и всех остальных. Они же вовсе не удовлетворяли его дочерей, считавших, что традиционный иудаизм настолько приникнут мелочностью обрядов и правил, что лишился части духа, лежащего в его основе. Они оставили за собой право сомневаться в традиции, сохранять полезное и отвергать устаревшее. Это значило, что они уже не принимали раввинское толкование Святого Писания. Либеральный иудаизм, писала Лили Монтегю, обязан своим существованием «Богу в душе в интерпретации подготовленной совести». Эта идея была слишком тонка для ее отца, который сбрасывал со счетов всю либеральную философию как попытку морально оправдать недостаток духовности. Когда преподобный Симеон Зингер, служитель синагоги на Сент-Питерсберг-Плейс, занял позицию терпимости к отступникам, Монтегю рассорился с ним, а когда и главный раввин, к его смятению, выказал такую же толерантность, он разругался и с главным раввином. Он так и не смог разрешить разногласий с дочерьми.

Когда огласили его завещание, писала Лилиан в книге для узкого круга лиц, пошла молва о «холодности и отчужденности… о гневных ссорах и взаимных упреках»: «Конечно, со стороны не было видно, что и под тяжестью разногласий отца и дочь связывает глубокая привязанность и всеобъемлющая, чуткая любовь. Дочь столь уважала принципы отца, что не могла обсуждать их с ним; отец столь сострадал, томился и горевал из-за, как ему думалось, заблуждений дочери, что не мог ни увещевать ее, ни, конечно же, бранить. Оба лишь мучительно молчали, тоскуя в сердце по откровенному разговору».