Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

Но она была не просто ходячим предостережением. Матери не хотели, чтобы их дочери общались с ней, а то вдруг дурной пример окажется заразителен. Пока Лили не прославилась и не стала любимицей общества, многие родственники, можно сказать, подвергали ее остракизму. Но это Лили не волновало. Она не особенно стремилась в их компанию, да и в любом случае друзей у нее хватало. У нее были особенно близкие отношения между ней и двумя старшими сестрами – Генриеттой (Неттой) и Мэриан. Нетта вышла замуж за двоюродного брата Эрнеста Франклина, партнера ее отца по банку. Мэриан осталась одинокой и неустанно помогала Нетте в ее труде. Все три дожили до глубокой старости. Лилиан было почти девяносто, когда она умерла, Мэриан – девяносто шесть, а Нетте – девяносто семь. Все три превратились в любимый атрибут лондонской сцены. Часто можно было видеть, как их неразлучная троица едет в Шаббат на утреннюю службу в Неттином «роллс-ройсе» с шофером, три дородные, очень старые, очень английские леди с морщинистыми лицами, в больших соломенных шляпах, все три глуховаты, так что обращаются друг к другу в полный голос. Сестры понимали друг друга с полуслова и даже молча и ставили перед собой одни и те же цели. Все три преданно служили Либеральной синагоге и активно помогали в клубе Лили.

Лили впервые занялась общественной работой в семнадцать. В девятнадцать она основала Западно-центральный клуб для девочек, сняв под него несколько комнат. Когда клуб разросся, она перебралась в помещение побольше, и клуб продолжал расти и в ее последние годы насчитывал более тысячи членов.

Девочки и девушки смотрели на нее с обожанием. «Я нашла к ним очень простой подход, – сказала она, – такое же дружелюбие, с которым девочки относятся друг к другу, и они щедро платили мне любовью».

Она открыла свой клуб еще при Виктории, но ее мировоззрение не назовешь викторианским, кроме разве что оптимизма и веры в прогресс. Она верила, что мало какое зло нельзя исправить с помощью образования, сострадания и тарелки горячего супа. Ее подопечные родились в бедных семьях и убогих трущобах. Они вышли за рамки и культурные традиции гетто; они потеряли многое из того лучшего, что было в жизни еврейской общины, но не попали под более здоровое влияние английской. Лили не была шовинисткой и ни за что не выразила бы это такими словами, но она верила, что англичанка с еврейскими принципами – вот высочайшая форма нравственного существа, и ее клуб, который после 1919 года превратился в поселок, ставил целью соединить все, что она уважала в иудаизме, со всем, что обожала в Англии. И она добилась необычайного успеха.

В наше время группа людей считает, что какая-то другая группа по самой своей природе «лучше» их, но в то время рабочий класс думал именно так, так думали и евреи; так что спустя столько лет нам трудно понять, какими глазами на эту женщину, леди, дочь барона, племянницу баронета, сестру одного министра и кузину другого, смотрели евреи из рабочего класса, с которыми она общалась. Если бы простой раввин сказал им, что приблизилось Царствие Небесное, это была бы проповедь, а вот если нечто подобное поведала бы им уважаемая Лили Монтегю, похоже, она знала это из надежного источника. Нельзя сказать, что она старалась сохранять дистанцию и держалась отчужденно – совсем наоборот, но само ее положение и связи как бы усиливали другие ее качества и придавали авторитет ее наставлениям. И не только среди лондонской бедноты, но и среди американских богачей, когда она с выступлениями проехала от берега до берега по либеральным еврейским общинам Америки. Члены ее клуба, повзрослев, присылали к ней своих дочерей, а потом и внучек. Она была для них словно вторая мать, советница, последняя инстанция в любом семейном конфликте. Среди них она занимала такое же положение, что хасидский раввин среди своих учеников.

Вечерние занятия в своей «колонии» она начинала с молитвы. На этом она не остановилась и основала синагогу, и через нее в либеральное течение влился новый поток членов. Все это она делала не как миссионер, стремящийся оторвать людей от ортодоксального иудаизма – хотя ортодоксы шептались, что она занимается именно этим, – но ради того, чтобы принести веру тем, кто ее не имел.

«Еврей без религии, – писала она, – человек предосудительный и представляет настоящую опасность для общества». Более того, она считала, что нерелигиозный еврей не имеет права называться этим именем. Именно поэтому она выступала против сионизма, который ошибочно считала в первую очередь политическим течением.

На первый взгляд, ее синагога в Блумсбери с массивным коринфским портиком выглядела как бедный филиал солидного либерального храма в Сент-Джонс-Вуде, но в действиях Лили ни на йоту не было снисходительного покровительства. В Блумсбери ей было уютнее, чем в Сент-Джонс-Вуде, и женщины рабочего класса из первой были ей куда ближе, чем надменные вдовы из второй. В концу ее жизни оба течения в движении за либерализацию, богатых и бедных, которые давно уже текли параллельно, начали сливаться воедино. Богатые немного обеднели, бедные значительно поправили свои дела, и, если сегодня зайти в либеральную синагогу в лондонском пригороде, там трудно будет отделить отпрысков Сент-Джонс-Вуда от сынов Блумсбери.

Она была среди первых женщин Великобритании, ставших мировым судьей, и сначала заседала в магистрате Сент-Панкраса, а потом стала председателем Вестминстерских магистратов. Ее день начинался с того, что она выслушивала перечень правонарушений, совершенных бесконечной вереницей проституток. Ее вера во внутреннее благородство человека, по-видимому, должна была подвергнуться серьезному испытанию, но Лили горячо интересовалась личной историей ответчиков, посещала некоторых из них дома или в тюрьме, посылала им книги и подарки. Она была одной из немногих мировых судей, к которым шел нескончаемый поток писем от поклонников из тюрем и исправительных заведений.

«Я не специалист по моде», – как-то раз призналась она, и, пожалуй, это сказано слишком слабо. Она обычно одевалась в то, что носили еще во времена ее юности – да и тогда не было особенно модным, но из ткани хорошего качества, а так как ее одежде не было сносу, то она носила ее вечно. У нее не было машины, она редко брала такси и обычно ездила на автобусе или метро или ходила пешком с увесистым портфелем в одной руке, стопкой бумаг под мышкой, чуть ссутулившись, в туфлях на плоской подошве, шагая тяжелой, целеустремленной походкой. Она походила на знатную даму на мели, каких было много в Бейсуотере, и таксисты частенько останавливались рядом и предлагали бесплатно подбросить ее, но, как правило, она не соглашалась. Ее племянники и племянницы, взиравшие на нее со смесью нежности, восхищения и досады, хотели купить ей машину, пытались дарить ей одежду и уговаривали уехать в отпуск, но она от всего отказывалась. Когда во время войны она потеряла часы, она не позволяла родным купить ей другие. А чтобы сделать ей хотя бы самый скромный подарок, им приходилось строить целые заговоры.