Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

Эти строчки написаны вскоре после его смерти, в них заметно ощущаются угрызения совести. Разумеется, между отцом и дочерью были и глубокая любовь, и уважение, но интеллектуально отец и его дети обитали в разных мирах. Монтегю, сын провинциального часовщика, знавал трудные времена, сам выучился всему, что знал, сам проложил себе дорогу наверх. Его дети выросли в богатых особняках, окруженные слугами, учителями, гувернантками и няньками. Они посещали знаменитые школы, учились в старинных университетах и свободно и легко вращались среди людей, в присутствии которых он до сих пор чувствовал себя не в своей тарелке. Он любил своих детей и заботился о них, но часто просто не мог до них достучаться. И эти домашние драмы, которые разыгрывались в Кенсингтон-Гарденс, вскоре станут привычными во многих семьях Ист-Энда.

«Сэмюэл Монтегю, – писала его дочь, – никогда не навязывал религиозных взглядов своим детям и довольствовался простым соблюдением ими тех же правил, которых придерживался он сам». Любящих детей порой подводит память, поскольку мы знаем из некоторых его опубликованных писем, что он упорно, хотя и безуспешно, старался навязать свои религиозные взгляды по крайней мере одному из своих детей – второму сыну Эдвину.

Нет никаких сомнений в том, что гнетущая, строгая ортодоксальность Монтегю и была одним из факторов, заставших его дочерей обратиться к либерализму, но были и другие. Лилиан чувствовала, что педантичное соблюдение обрядов в какой-то степени заменяет реальные действия. На ее фотографии, сделанной в возрасте девятнадцати лет, мы видим лицо с большими темными глазами итальянской Мадонны, решительным ртом и крупным подбородком – семейными чертами Монтегю. В этих глазах и губах фактически отражается столкновение в ней двух качеств, духовного и мирского; но если Лилиан и страдала от этого конфликта, он разрешился еще задолго до того, как она вошла в пору зрелости. Вся ее жизнь была наполнена благочестием, молитвой и служением. Она бы идеально вписалась в католическую церковь в качестве настоятельницы монастыря какого-нибудь деятельного ордена, но только не, упаси Господь, созерцательного. Созерцание и молитва, представлялось ей, полезны в качестве побуждения к действию, но она всегда опасалась, что люди используют их для того, чтобы ничего не делать. Ее до глубины души трогало учение Иисуса, и она видела в нем великого, доброго и мудрого человека. Его идеи, однако, не привели ее к христианству, но утвердили в вере в нетленную истину иудаизма, и она действовала в его рамках.

К своей вере она подходила интуитивно. «Я буду обращаться к вам не как ученый, ведь я не образованна», – как-то сказала она, выступая перед аудиторией. Это не ложная скромность. Сам размах ее деятельности оставлял ей мало времени для учебы, и большинство своих идей она заимствовала у Клода Монтефиоре. Это она пришла к выводу, что время требует более прогрессивного иудаизма (лишь позднее его назовут либеральным); но именно Монтефиоре имел достаточную ученость и академическое положение, чтобы придать ему конкретную форму.

Пусть она была столь интеллектуальна, как Монтефиоре, и более сострадательна, но между ними было такое сходство, что после смерти его первой жены при родах поговаривали, что она может стать второй миссис Монтефиоре. Это была крупная, ширококостная, довольно рослая женщина, с мягким характером и приятным лицом, и в юности ее никто не назвал бы дурнушкой. Впрочем, для Монтефиоре внешность стояла далеко не на первом месте, и та дама, на которой он в конце концов женился, была синим чулком из Ньюнем-колледжа уже зрелых лет и отнюдь не красоткой из кордебалета. Лили относилась к нему как к учителю. При нем она была словно сестра Клара при святом Франциске. Кроме того, ей казалось, что в телесных связях есть что-то нечистое или по меньшей мере безобразное, и порой ее глубоко огорчали любые примеры недостойного сексуального поведения среди членов ее клуба для юношества. Она была пуританкой до крайности, однако не торопилась порицать. Прежде чем осудить кого-либо, она всегда старалась поставить себя на его место. Вероятно, в случаях, когда речь шла о сексе, сделать это ей было трудно, но ее досада выражалась в огорчении, а не гневе.

Конечно, для молодой женщины ее класса с богатством, положением в обществе, умом и возвышенными принципами трудно было подыскать подходящего жениха. Монтефиоре, например, пришлось искать себе супругу вне иудаизма. Но Лилиан не могла и подумать об этом. «Межрелигиозные браки, – говорила она, – угрожают будущему нашего сообщества». Но и помимо всех этих соображений, ее целеустремленность, ее полная преданность делу требовали от нее целибата.

Конечно, это шло вразрез с еврейской традицией, в которой одной из первых и самых основополагающих заповедей было «плодитесь и размножайтесь». Но традиционный иудаизм, отводящий женщине роль всего лишь помощницы при деятельном муже, не оставлял достаточного простора для ее призвания, и это, в свою очередь, было одной из причин, почему она нашла себе место вне его. Она была не только основательницей либеральной синагоги, но и одним из ее священнослужителей, и даже странное одеяние, в которое она облачалась, выходя на возвышение для проповеди, – черная шапочка, широкая ученая мантия – не могло ослабить воздействия ее слов. Но не только словами старалась воздействовать она. Проповеди Лилиан, если прочесть их сейчас, кажутся почти банальными. «То глубокое впечатление, которое они оставляли у слушателя, – пишет ее биограф доктор Эрик Конрад, – происходило от силы ее личности, ее прекрасного голоса, духовного пламени, горевшего в ее сердце». Но проповеди, настаивала она, это второстепенно. Лили Монтегю наставляла собственным примером.

Конечно, у молодых дам ее класса было принято каким-то образом помогать, по тогдашнему выражению, «тем их сестрам, которым не так повезло». И вся Родня каким-то образом помогала. Они являлись в какой-нибудь бедный квартал примерно на полдня раз в месяц, а иногда и раз в неделю, хлопали детишек по щечкам, раздавали то тут, то там по гинее, во все стороны расточали улыбки и сострадание, а потом садились в карету и возвращались в Кенсингтон со всей быстротой, на которую были способны их лошади.

Когда Лили открыла в Блумсбери «колонию» для молодых евреев, ее родители всячески помогали и поддерживали ее, пока, к своему ужасу, не поняли, что у нее не просто отзывчивая душа, а истинное призвание.

«У всех девушек моего круга, – вспоминала она, – была одна программа: как можно больше выходить в свет, знакомиться с массой „приятных людей“, пораньше выйти замуж и завести семью. – И дальше: – Моя полная неспособность вписаться в эту общепринятую схему стала источником большого разочарования и тревоги для тех, кто меня любил, и дамы из кружка моей матери, в остальном добрые и отзывчивые, не одобряли моего образа жизни и взглядов. Потому что я очень много трудилась, плохо одевалась, мало выходила в свет, на приемах всегда робела и держалась в тени, и знакомые моей матери приводили меня в пример того, как не надо».