Элисабет Осбринк - 1947. Год, в который все началось

Завершается декларация разъяснением: «Вы не можете ожидать, что арабы будут сидеть молча и смотреть, не защищая свои естественные интересы. Еврейское государство не просуществует долее одного поколения, ибо чуждый элемент разбудит ненависть многих тысяч арабов и они будут пользоваться любой возможностью, чтобы вернуть себе то, что потеряли».

Так заканчивается первый день конференции.

На другой день делегаты ООН могут задать вопросы. ЛАГ по-прежнему выступает единым фронтом. Чешский делегат указывает, что они не могут настаивать на стопроцентном выполнении своих требований, не мешало бы пойти хоть на небольшие компромиссы. Швед-председатель предлагает варианты для общего обсуждения: создание бинационального государства с ограниченной еврейской иммиграцией? Федеративное государство из двух самостоятельных частей? Раздел Палестины и создание двух самостоятельных государств? На все вопросы один ответ: только самостоятельное арабское государство на демократической основе.

Но за стенами конференц-зала до Эмиля Сандстрёма и его комиссии доходят и другие суждения. Голоса, звучащие наравне с единым голосом, но другим тоном, и кое-кто из Лиги арабских государств вполне готов с ними согласиться. Если решение признáет Египет, за ним последуют и другие, слышат они. Главное, чтобы в регион больше не въезжали новые евреи. Получи арабы соответствующие гарантии, и проблема будет разрешена.

Смятение и фрустрация. Чему довериться — единому фронту, общему голосу Лиги арабских государств или нестройному хору в кулуарах? Двадцать третьего июля комиссия покидает Ливан, по-прежнему в сомнениях.

В тот же самый день куры на Джуре наконец начали нестись. Джордж Оруэлл записывает в дневнике: «3 яйца». Он доволен.

Симона де Бовуар на своем немного детском, но искреннем английском пишет Нельсону Альгрену о том, о чем размышляла едва ли не с первого дня их знакомства: правильно ли отдавать кому-то свое сердце, если не готов отдать и свою жизнь? Она любит его. Да, любит, повторяет она, но знает, что не сможет пожертвовать своим языком, своей страной, своим Сен-Жермен-де-Пре с его пещерами-клубами даже ради него, даже ради глубокой любви, которую чувствует в себе.

«…встречаясь вновь, мы не знаем, чтó будет. Но одно я знаю: что бы ни случилось, я никогда не смогу отдать тебе все, и потому чувствую себя скверно. Ах, любимый, ужасно — быть так далеко и не иметь возможности видеть друг друга, когда речь идет о таких важных вещах. Ты чувствуешь, что говорить правду — это любовь, более высокое выражение любви, нежели простое „я тебя люблю“? Чувствуешь, что я хочу заслужить твою любовь точно так же, как хочу обладать ею? Ты должен прочитать это письмо сердцем, полным любви, и почувствовать, как я прислоняюсь головой к твоему плечу».

Альгрен отвечает в тот же день. Он думал посвататься к ней при следующей встрече, но теперь, после этого письма, этих мыслей, этих вопросов, приходит в себя. Для них обоих брак означал бы отрыв от дома, от Чикаго, от Парижа — вырвать себя с корнем! — и не стал ли бы такой отрыв духовным и творческим самоубийством?

Они договариваются о некой общности, она приедет к нему, он, по возможности, приедет к ней, а потом они вернутся к себе домой, чтобы затем встретиться снова. Они создают собственные правила для своей трансатлантической любви, вне условностей и права.

Мир все больше распадается. Во многих местах, одновременно, возникают мысли о третьей силе, объединенной Европе, возникает идея взорвать национальную границу и все же сохранить ее.

Может получиться. Должно получиться. Другой возможности нет. Если национализм был взрывчаткой, которая запалила Первую мировую войну, то теперь постановка под вопрос самого национализма представляется возможным путем к настоящему миру. Главное слово дня — универсализм. Эпоха национальных государств миновала. Европа должна объединиться или погибнуть.

Тут и там, сперва хаотично, но уже вскоре организованно, создаются объединения и сообщества. Публикуются тексты, обдумываются политические идеи, строятся экономические планы. Соединенные Штаты Европы?

Федерация? Координация? Беспошлинная торговля? Упразднение границ? С Великобританией? Без Великобритании? Единая Европа как мечта. Никто не может уверенно сказать что, кто и как. Никто не знает когда. Но в бывшей Германии эти мечты оборачиваются ураганом, становятся целостной визионерской картиной. Объединившись, все немецкие сообщества, разделяющие эту мечту, пишут 1 августа в совместном документе:

«Духовная жизнь Европы сможет развиваться, только если европейцы преодолеют ограничения и эгоизм национального государства. Все народы Европы, особенно немецкий, обязаны готовиться к такому развитию Европы, какое ждет нас впереди. <���…> Экономические проблемы, проблемы коммуникации во всех европейских государствах, планы таможенного союза, идея общей европейской валюты — все указывает в одном направлении».

Ничего пока не произошло, путь пока не выбран, решения не сформулированы, не приняты, не ратифицированы, но все это вопрос ближайшего времени.

В тот же день, 1 августа, «Дейли экспресс» публикует фотографию двух британских солдат — мертвые тела, висящие на эвкалипте.

Фото никого не оставляет равнодушным.

Несколькими неделями раньше два сержанта, Клиффорд Мартин и Мервин Пейс, были похищены в Палестине террористической группировкой «Иргун» в отместку за то, что трех членов «Иргун» приговорили к смерти за антибританские действия с применением силы.

Семьи похищенных солдат обращаются в комиссию, которая должна разрешить палестинский вопрос, с просьбой сделать что-нибудь, попытаться освободить парней, но получают отказ — все это вне ее компетенции. Отец Мервина Пейса пишет напрямую лидеру «Иргун» Менахему Бегину, умоляет сохранить жизнь его сыну, но Бегин через собственную радиостанцию «Иргун» отвечает, что все просьбы о милосердии надо направлять тем, кто жаждет нефти и крови, — британскому правительству. Ответственность и вина за происходящее целиком лежат на британцах. Когда троих еврейских террористов казнят через повешение, «Иргун» убивает своих британских заложников и минирует участок вокруг эвкалипта, на котором висят их тела.

Как тут не вспомнить прежние юдофобские выступления — например, в Лимерике в 1904 году, когда евреев забрасывали камнями, избивали, вели враждебную пропаганду и бойкотировали в течение двух лет, в результате чего, к ликованию антисемитов, множество семей уехали из города? Или бурные события 1911 года в Тредигаре, Южный Уэльс, когда шахтеры перешли к насилию и городские евреи стали козлами отпущения за царящую безработицу? Или летние ночи в еврейском квартале Лидса в 1917-м, когда заявившиеся туда молодые парни били стекла и угрожали населению? Разве здесь не просматривается хорошо знакомый образец, чуть ли не британская традиция?