Ольга Лодыженская - Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

– Володюшка-то меня матерью записал и на работе, и в домоуправлении. Говорит, пусть и не родная, а она мне мать. Главное, чудак, объясняет: «Ведь я человек военный, если со мной что случится, ты законная наследница». Это я-то наследница, самой давно помирать пора. И звать стал матерью, а прежде-то няней звал.

Володе мы с Ташей всегда были очень рады, он относился к нам хорошо, по-родственному. <���…>

И вот я подхожу к моей последней неудачной влюбленности. После нее уже была встреча с будущим мужем. Ведь все мои влюбленности, по той или иной причине, были очень неудачны, а в меня влюблялись люди, к которым я оставалась равнодушной.

Моя жизнь на рабфаке становилась все деятельнее. Я оказалась в самом водовороте студенческого бытия. Очевидно, это из-за того, что у нас начал работать драматический кружок. Режиссером был Широков, помощник известного кинорежиссера Протазанова. Я сразу записалась и, естественно, подружилась с ребятами-участниками. Позднее, когда Протазанов снимал фильм «Аэлита» по роману Алексея Толстого, мы все по приглашению Широкова участвовали в массовых сценах. Это было интересно, да еще вдобавок за это платили деньги. Очень любопытно было наблюдать, как проходили съемки. Я заметила, что в массовых сценах делали много дублей. Нас без конца заставляли повторять одно и то же. А в индивидуальных сценах дублей было мало. Я видела, как снимали артиста Художественного театра Николая Баталова, игравшего Гусева, и артиста Камерного театра Церетелли, исполнявшего роль инженера Лося. Все это было очень давно, конечно, техника съемок теперь совсем другая, но у меня осталось в памяти, что Протазанов почти не поправлял ни Церетелли, ни Баталова, так что давления режиссера не чувствовалось. Хотелось увидеть, как снимают Юлию Солнцеву, но не пришлось. Среди статисток много было женщин, принадлежащих к театральному миру, безработных ли актрис или учениц многочисленных студий, не знаю, но от нашей рабфаковской компании они резко отличались. Они приходили загримированные и все время старались держаться на первом плане, принимали мечтательный вид – в общем, «нахитривали мордочку». Это выражение в нашей семье появилось значительно позднее, его ввела маленькая Ася, моя племянница, дочь сестры. Как-то я мерила перед зеркалом шляпу и пришла к заключению, что эта шляпа мне не идет. Асе было тогда года четыре. Она вдруг обратилась ко мне: «А ты делай, как все, когда смотрят в зеркало: нахитривают мордочку, ну, скорей нахитри мордочку». Так эти дамы ходили с нахитренными мордочками и смотрели в аппарат, чем очень сердили Протазанова и Широкова.

Впоследствии, когда вышел фильм «Аэлита», я с удовольствием смотрела его два раза. Все мои родные и друзья знали, что я там участвовала в массовых сценах на вокзале, и усиленно искали меня и, конечно, не нашли, а я не нашла ни одного человека из всей нашей рабфаковской компании. Правда, Таша говорила, что один раз мелькнул козырек моей кепки. В то время была мода у женщин носить кепки с большими козырьками.

Итак, вернусь к событиям на рабфаке. На репетициях в кружке стал часто появляться Матвей Дубасов, член президиума. Оказывается, он сидел за столом тогда, когда меня вызывали в президиум, но я от волнения заметила только тех, кто задавал мне вопросы. Дубасов был очень серьезный. Рабфаковцы уважали его. Он всегда выступал на всех собраниях и митингах, говорил горячо и по существу. Вечно он о ком-то хлопотал, кого-то устраивал и всем был нужен, его постоянно искали. Внешность у него была самая заурядная. Невысокого роста рыжеватый блондин, глаза голубые, немного близорукие и очень внимательные. Этот внимательный взгляд я иногда ловила на себе. Чувство влюбленности приходило ко мне всегда внезапно и неожиданно. Сначала я как-то выделяла этого человека среди остальных, а потом вдруг почувствовала, что именно он нужен больше всех и к нему стремятся все мои мысли и желания. Я уже давно не испытывала этого чувства. <���…> Дубасов часто приходил в библиотеку и много читал. В последней части нашей комнаты стояли столики, и он частенько присаживался с какой-нибудь книгой. Когда народу было мало, заговаривал со мной на литературные и философские темы. Высказываемые им мысли были оригинальны и интересны. Находясь часто около меня, он как-то старался держаться в стороне. Меня это удивляло, так как глаза его говорили другое. Удивляло меня также, что он никогда не пытался выходить со мной вместе на улицу. Обычно мы выходили целой компанией, он же никогда не примыкал к нам.

Иногда, по настоянию Левки Свердлова, я шла с ним вдвоем. Он любил делиться со мной своими бурными переживаниями. А мне хотелось узнать у Левы что-нибудь о Дубасове, но я боялась, что возникнут подозрения.

Однажды один рабфаковец громко выразил свое удивление, что, как ни придет в библиотеку, всегда встретит здесь Дубасова. Ему ответили:

– За Мотей тебе не угнаться, он очень много читает.

– Да, – сказал парень, разглядывая дубасовский формуляр, лежащий на моем столе. – Вон сколько книг прочел Матвей Дубасов, уж вторую карточку заполняют. Скажи, а почему ты не переменишь фамилию? Ведь могут подумать, что ты родственник знаменитого вешателя Дубасова?

– Не подумают, – усмехнулся Дубасов, – хотя бы потому, что я еврей. <���…>

На премьеру Театра Мейерхольда, ставившего «Лес» Островского, от рабфака пошло много народу, и я в том числе. Это был, конечно, не самый первый спектакль, но вскоре после первого был дан специальный спектакль для рабфаковцев и студентов вообще. В то время театры шли навстречу учащейся молодежи, особенно Гэктемас, то есть Государственные экспериментальные театральные мастерские, где главным режиссером был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Место мне досталось на галерке, стоячее. Но рядом была вся наша компания, а главное, динамика спектакля так увлекла меня, что неудобства я даже не заметила. А после антракта удалось протиснуться к барьеру, это было уже совсем замечательно. Отсутствие занавеса, вертящаяся сцена – все это я видела в первый раз. Я уже писала раньше, какое впечатление произвела на меня Зинаида Райх в роли Аксюши, как понравилась мне новая и правильная трактовка этой роли. Аксюша – не тихоня и скромница с опущенными глазами, Аксюша – протест и вызов. Очень хороша и лирична была сцена с Петром. Привычных декораций нет, на сцене лестницы и трапеции. Аксюша и Петр ведут свой диалог на большой лестнице посреди сцены. Их движения неразрывно слиты с произносимыми словами, они то взлетают вверх, то медленно спускаются вниз, то задумчиво останавливаются. Все делается очень ритмично, под музыку. На гармонике исполняется модная тогда песня «Кирпичики». Гармонист играет виртуозно. Музыка, слова, движения слиты воедино. Ритмичность этой сцены до сих пор осталась в памяти. <���…> Я завороженно следила за сценой Аксюши и Петра и вдруг почувствовала, что кто-то взял меня за руку и, сжимая ее, прошептал мне на ухо: