Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Каждый из нас, услышав нечто подобное дома, поскорее выключил бы радио и позвал монтера посмотреть, что испортилось. Но здесь - это нормальное явление. Именно так должно звучить радио, монополизированное государством. Можно (вольному) отказаться от него, но нельзя заменить его лучшим. Нам, зэ-ка, нельзя и отказаться. Половина бараков на Круглице, если бы; их опросили, отказалась бы от этого фальсификата, который так же похож на нормальное радио, как лагерная баланда на нормальную еду, лагерный барак на нормальное жилище и советская демократия на свободную человеческую жизнь. Это - те бараки, где громко выражают удовольствие, когда ломается громкоговоритель, и по неделям не беспокоят КВЧ просьбой о поправке. Однако, не все так бесчувственны и некультурны! Мы, любители радио, понемножку приноровились к его хрипу и визгу, научились различать музыкальный смысл в его какофонии: мы знаем, что это Бетховен и Глинка, с поправкой на несовершенство передачи. Мы были терпимы и терпеливы. Иногда радио рычало, как тысяча буйволов, но вдруг вырывалась из него чистая кантилена Ойстраха, и мы слушали ее набожно, хотя в этом смрадном логове голос скрипки звучал почти как контрреволюция.

С годами я привык засыпать под морской прибой, под лепет и шумы радио. Всегда мое место было на верхней наре. Там не только теплее, но и дальше от людей. Над головой потолок, угрюмые балки в паутине и трещинах. Барак с его толчеей где-то внизу - невиден. Радио - в ногах, или совсем близко. День кончен, и съеден отложенный на вечер хлеб - и остается слушать низкий голос Руслановой (этой советской Плевицкой) или хор Пятницкого с гнусаво-задорным рефреном песни... "И кто его знает, зачем он моргает"... и снова Чайковского, которым так же злоупотребляют в советском радио, как в польском до войны злоупотребляли Шопеном. Слушая, я засыпал, и только в половине двенадцатого открывал глаза - выслушать последние новости. Последние 5 минут посвящены новостям из-за границы, тогда напрягается внимание и садишься на наре: не пропустить ни слова. Весь барак спит уже с 10-ти. Спят возчики, землекопы, живые скелеты, голодные русские мужики, а над ними, как привидение, как нелепый абсурд, порхает мелодия: Дебюсси для каторжников. Дебюсси хоть не мешает им спать. Но иногда в нашем бараке, полном храпа, клопов, разутых портянок и зэ-ка, так и не раздевшихся из-за холода, или крайней слабости, начинает заливаться колоратурное сопрано. Надо представить себе комбинацию отчаянного женского визга с трелями и фиоритурами советской радиотехники и мозолистых мужицких ушей в поздний час всеобщей смертельной усталости. Такая комбинация на Западе немыслима: для этого необходимы советские лагеря и КВЧ. Вдруг, за три места от меня, подымается дико мужик со сна. Это кубанский садовник Таврило, человек под 60, который в лагере возит навоз, ходит в рыжей хламиде из дерюги и в ней же спит. Его всклокоченная голова с торчащей вперед острой бороденкой, пьяные со сна глаза, полминуты всматривается по направлению, откуда несутся пронзительные нечеловеческие "staccato", и произносит раздельно и тихо:

- Рррегочет, кобыла!

Столько смертельной ненависти, столько бессилия защититься от этого ночного наваждения и глумления в этих двух словах, что мне становится и смешно, и жалко. Радио - отличная вещь, итальянская ария - и подавно, а садовник Таврило - мастер в своем деле не меньше, чем Верди в своем. Жаль, что Иосиф Виссарионович, вдохновитель и создатель КВЧ, в большом кабинете кремлевского дворца, где стоит прекрасный заграничный аппарат, не слышит ни этой музыки, ни этого комментария. Может быть, он упразднил бы - если не лагеря, то хоть колоратурные упражнения в лагерях...

В полночь радиопрограмма кончалась "Интернационалом". Среди войны ввели новый гимн, - и воскресло слово, которое, казалось, уже было забыто:

Союз нерушимый республик советских Сплотила навеки великая Русь...

Мелодия этого гимна, медленно-тяжелая, клубящаяся и мощная, как грохочущий исполинский танк - несложная до того, что ее могут петь даже безголосые - навеки врезалась в мою память. Тысячу раз я слышал в лагере старый и новый советский гимн. На всю жизнь они связаны у меня с воспоминанием о телах, простертых на нарах и поверженных в оцепенение - или с видом бригад, стягивающихся на вахту в ранний рассветный час. - "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов..." - это мы понимали буквально, как сигнал на побудку... Пять лет спустя я был с товарищем лагерных лет на собрании в Тель-Авиве, которое закончилось пением "Интернационала". Когда раздались первые знакомые звуки, я оглянулся на товарища и увидел, что ему нехорошо. Лицо его покрылось бледностью, глаза блуждали... Ему, должно быть, показалось, что он снова в старой мышеловке. Он повернулся и начал крадучись пробираться к выходу. Но выйти ему не дали. Молодые люди загородили ему дорогу и заставили прослушать "Интернационал" до конца. Он закрыл глаза и сразу успокоился. На улице я его спросил: "куда ты побежал?" Он ответил: "Знаешь - как только заставили меня слушать, я сразу вернулся в то старое привычное состояние лагерника. Я закрыл глаза, и мне показалось, что рядом со мною стоит еще 200 миллионов советских граждан. Так это нормально, так это полагается: слушать "Интернационал" по принуждению... А иначе слушать я уже никогда больше не смогу"...

Советское радио, без сомнения, является самым скверным, самым серым и скучным во всем мире; оно перегружено однообразной пропагандой, не обязано быть интересным и рассчитано на самых примитивных слушателей. Путем настойчивых и монотонных повторений приучают массу к определенным стандартам, одобренным свыше всесоюзной КВЧ. Песни Руслановой мне очень нравились в первый раз, но в тысячный раз они меня раздражали, как назойливая муха. Сладкая лиричность Чайковского в этих условиях - тягостна и оскорбительна. Но все равно - все это вместе, Чайковский и Русланова, передовицы "Правды" и лозунг "убей немца", были прочно вколочены в мой мозг и подсознание. Нет такого лозунга, нет такой нелепицы и лжи, которых нельзя было бы путем тысячекратных и многолетних повторений навязать сознанию человека. На этом механическом подходе и основана колоссальная работа советского радио на службе кремлевской диктатуры. Миллионы советских людей, которые с детства слышат одно и то же и никогда не слышали другого радио, кроме советского, беззащитны против систематического его влияния. Не надо убеждать; достаточно повторять.

Если бы радио трижды в день в течение 25 лет повторяло, что 2 x 2 = 5, то и это стало бы обычным убеждением советских граждан. В этом страшная опасность оглупления, которую современная техника создает в странах тоталитарного режима. У нас не было в лагере хлеба досыта, но именно поэтому мы имели вдоволь радио - "опиум для народа" по рецепту Политбюро. Только в лагере я понял, что значит "свобода выбора", и думаю, что короткое пребывание в нем научило бы каждого западного "скептика" лучше понимать смысл политической свободы, которой он пользуется, и демократических вольностей, которыми он избалован до снобистского пресыщения.