Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Я уже сказал, что основной чертой Максика было любвеобильное сердце. Этот деликатный, солидный и немолодой человек не мог обойтись без женщины, физически и душевно он в этом нуждался, а социальное положение врача давало ему самые большие возможности в лагере. Сколько я его помню, Максик всегда был запутан в романтическую "историю". И самое прозвище "Максик", интимно-ласковое, пошло из женских уст. Но поэзии в этом было мало. Он мне высказал свой взгляд на женщин - взгляд старого холостяка: каждая норовит беспощадно использовать, требует вещей, еды, Освобождения от работы - к этому всё сводится. Каждая думает только о личной выгоде, и надо с первого же дня занять твердую позицию и не давать себя эксплуатировать. Меня поразила горечь и ожесточение в его тоне, и я понял, что это не цинизм, а лишь осадок лагерного опыта, а в действительности Максик глубоко нуждается в настоящей женской привязанности, в тепле и ласке, которых он был лишен столько лет.

Верно, что женщины в лагере, в общем, гораздо бесцеремоннее и "прозаичнее" мужчин. Они не забавляются в "чувства", а зарабатывают. Объяснить это надо не только советским развенчанием половых отношений, но и всем строем лагерной жизни, где мужчины-заключенные так .... далеки от идеала и так окарикатурены каждый по своему, трудно любить раба. Любовь женщины в лагере всегда имеет примесь самоиронии и жестокого отсутствия иллюзий. Но Максику после многих встреч и разочарований улыбнулось счастье.

Простая и хорошая русская женщина полюбила его - одно из тех тихих и безропотных созданий, которые созданы, чтобы привязываться и умеют быть верны всю жизнь. Я очень хорошо ее помню: круглое русское лицо не красивое, а приятное, очень спокойная, очень тихая, с кроткой улыбкой. Она не только ничего не просила у Макса Альбертовича, но еще сама ему носила с сельхоза, где работала, картошку, убирала комнату, обшила его, привела всё в порядок, как только женщина умеет. : И держалась с достоинством, без навязчивости, неслышно приходила и уходила, а Макс в ней души не чаял. Он не только при ней, но и в одном ожидании ее прихода весь светлел.

Когда часов в 9 раздавался ее осторожный стук под окном, я сразу уходил - через дверь в коридоре, чтобы не встретиться с нею. Ей было лет 25, т.е. она была вдвое моложе его - миловидная, русая, в чистом платочке и с большими глазами, которые уже много видели в жизни. Один раз придя к Максику днем, она застала в его пустой комнате женщину. Эта была та, с которой Макс дружил до нее. Теперь она находилась на другом лагпункте и случайно попала в Круглицу на день-два "по наряду". Она, понятно, навестила Максика. Обе женщины разговаривали между собой без следа стеснения или ревности. В лагере нет семейной жизни и семейных уз, всё там сковано, и только любовь свободна. Но эта любовь, как былинка под колесом, в каждое мгновение может быть смята и раздавлена.

Счастье Максика кончилось, когда его подругу перевели по этапу на другой лагпункт. В тот вечер, когда он узнал, что ее завтра отправят из Круглицы, он был потрясен и убит горем. Он слишком поздно узнал об этом, когда уже ничего нельзя было поправить. В тот вечер мы уже не занимались с ним, и до глубокой ночи они просидели вместе в маленькой комнатке. Макс Альбертович, как нянька, снаряжал ее в дорогу, добывал всё необходимое, а она сидела заплаканная и повторяла: "ничего не надо, ничего не надо"...

Через некоторое время Максик устроил так, что ее вызвали обратно в Круглицу. Но потом пришла настоящая разлука: она кончила свой срок. У нее был маленький срок, три или пять лет, и ей разрешили поселиться в Центральной России, в Тамбовской области. Уезжая, она обещала Максику ждать его хоть годы, слать посылки и книги, была счастлива, что теперь сможет "с воли" заботиться о нем. Много писем отправил Максик в Тамбовскую область. А от нее пришло с дороги два письма, полных заботы и ласки - два очень хороших письма. Потом наступило молчание,

Что там произошло - неизвестно. Письма с дороги дышали такой преданностью, таким горячим нетерпением поскорее добраться до места, и оттуда уже дать знать обо всем, и сделать всё - даже английские книги раздобыть для Макса. И вдруг - ничего. Две недели, месяц. Три месяца. В одном мы были уверены - что она не забыла Максика. Может быть, она заболела, не получила писем Максика, а ему не передали ее писем. Что сталось с обещанной посылкой, с памятью, с нежностью, с твердым решением никогда не расходиться в жизни?

Год прошел, и мы перестали даже вспоминать о ней. Непонятно? Это не была единственная непонятность в жизни Максика. Всё кругом было непонятно. По жизни ходили чужие. Ничего нельзя было предвидеть, рассчитать заранее. Всё переиначивалось, переставлялось, бесцеремонно опрокидывалось чужой рукой. Человек не мог знать, что ждет его за ближайшим поворотом дороги. Почему, в самом деле, эти двое людей не могли быть вместе и не могли даже больше знать друг о друге? А почему умирали на севере - люди Юга, а на Юге, в лагерях Караганды - люди" Севера? Почему погибали в заточении и разлуке люди, необходимые не только друг другу, но и обществу, которое готово было окружить их любовью? Почему перо было вырвано из руки писателя, и остановлена мысль ученого и философа? Почему в лагерь, где находится Максик, ныне нельзя послать книг, которые так нужны ему и другим? - Почему спустя 30 лет после революции человеческая жизнь в этой стране похожа на сад, куда каждую минуту может ворваться железная борона, проехать по грядкам, с корнем вырвать цветы и не оставить места для нового сева? - В развороченную землю сеют ненависть и ложь. Десятки миллионов сгоняют за колючую проволоку, и там, где могла бы развиваться свободная жизнь, возникает лагерь, место каторжного принуждения и холодного отчаяния.

Выписавшись из больницы Максика, отдохнув и во всеоружии инвалидности, я вернулся в лагерный строй. Перед актированным инвалидом с высшим образованием открывались в Круглице богатые возможности. Хочешь - помогай нарядчику составлять списки "личного состава" бригад. Хочешь - иди работать в "КВЧ". Хочешь - становись дневальным в барак. Пока заключенный не списан со счетов рабсилы, его не пошлют на такие непроизводительные занятия. Здоровым и. трудоспособным место в лесу и в поле, где требуются руки и плечи. Начальник работ не разрешит полноценного работника держать в конторе или лагобслуге. Другое дело - инвалид. Всё, что он может и хочет делать, не будучи к тому обязан - чистая прибыль для государства.

В первое время меня забавляла доступность тех работ, которые еще недавно были закрыты для меня, как работника III категории. Когда узнали, что Марголин актирован, сразу позвали меня работать в разные места, и я соблазнился. Инвалиду полагается I котел и 400 грамм хлеба. Работая, я получал II котел и 500 грамм.