Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Каждое происходящее в мире преступление должно быть названо во всеуслышание по имени. Иначе борьба против него невозможна. Ни одно попрание человеческого права не смеет остаться анонимным. Лозунг слабых людей - "не говорите вслух! не называйте по имени!" - есть лозунг бесчестный. В известной мере он делает их сообщниками преступления.

- "Горе слабым!" - этой мудрости научило меня пятилетнее пребывание в советском подземном царстве. Удел слабых - рабство или гибель. Жестокий и страшный смысл этих слов надо понять, не для того, чтобы преклониться перед слепым насилием, которое нам угрожает повсюду. - Горе слабым! Я видел и разделил судьбу слабых в советской стране. За тысячи километров от центров террора, далеко за границей сталинской власти, я еще видел подлый заячий страх слабых. Я научился ненавидеть насилие в его зародыше. Зародыш всякого насилия - в смирении слабых.

Единственный ответ на жестокую правду. Горе слабым! - заключается в том, что Право обязано облечься в силу. Против силы бесправия - сила права. Из сознания права - родится смелость защищать попранное право человека - и нужная сила.

До тех пор, пока сознание демократического мира примиряется с существованием резервата рабства в Советском Союзе, нет надежды на то, что мы предотвратим угрозу рабства в нашей собственной среде.

В январе 1943 года троих людей постигло несчастье в конторе ЦТРМ. Совершенно по разному коснулась их судьба, и я, невольный свидетель человеческого горя, то и дело отвлекался от собственной беды необыкновенным зрелищем того, что творилось кругом. Наше "мертвое царство" было полно необычных "подземных" трагедий, которые не случаются на поверхности земли. Клубок человеческих тел, в котором я завяз, беспрерывно двигался, и я невольно натыкался на чужую беду, как пойманная рыба в сети, которая не может пошевелиться, чтобы не столкнуться с другой такой же рыбой.

В одно январское утpo мы слушали радиопередачу о немецких зверствах. На одном из: хуторов Воронежской области немцы перебили десять детей за то, что один из них стянул папиросу у немецкого лейтенанта. Детей пред смертью истязали, и радио передавало фамилии и имена: Коля Костров, 12 лет, Шура Костров -10 лет... Кругом щелкали счеты, и люди слушали не очень внимательно. Но вдруг старший бухгалтер поднял голову: - Костров, Воронежской области... А наш Василий Николаевич откуда? -

Завхоз бригады ЦТРМ Василии Николаевич Костров был донской казак, лет за тридцать, маленький, энергичный, живой, и со всеми большой приятель.

- Да нет - сказал другой: Костров ростовчанин. А хутор сходится: хутор Александровский.

Мы стали слушать радиопередачу: засекли до полусмерти, бросили зимой в погреб на сутки, в конце концов застрелили. Зе-ка молчали. Мы жили за забором, а это были счеты людей в открытом поле. Вошел с мороза Костров и стал в yглу отряхать снег с валенок.

- Вася, - спросил бухгалтер Петров, - ваш хутор ведь Александровский?

- Александровский:

- А области какой?

- Области Воронежской - сказал Костров. - Был - Ростовской, а потом стал Воронежской.

- Остались дети?

- Двое - сказал Костров. Мальчики. Им теперь должно быть 11 лет и 10.

В конторе наступило внезапное молчание. Все переглянулись, и кто-то забыл щелкать на счетах.

Костров сидел в лагере уже пять лет, и ему оставалось столько же. В этих условиях отцовская привязанность блекнет, меняет свой характер. Дети - прошлое дело, воспоминание. При встрече Костров не узнал бы своих детей, а они его. Но все-таки- отец! Надо ему сказать, может быть это ошибка...

На лице бухгалтера Петрова задвигались скулы, и мы увидели, что он очень взволнован тем, что может первый объявить ему такую сенсацию. Видеть спокойного, ничего не подозревающего человека и знать, что он в твоей власти, и от одного твоего слова сейчас скорежится, как береста на огне, - это необыкновенное чувство!

Он сказал очень веско и раздельно, глядя во все глаза на маленького Кострова:

- Радио передало сию минуту: на хуторе Александровском, такого-то округа, Воронежской области, убиты немцами дети Костровы, Коля, и Шура...

Koстров побелел как полотно и сел. Наперерыв стали ему пересказывать содержание передачи.

- На сто километров кругом - сказал он - нет в округе других Костровых кроме нас...

Он вопросительно поглядел кругом, точно ждал, что кто-нибудь заспорит с ним. Но никто не спорил, не разубеждал его. Он подождал минуту и вышел во двор. Голос по радио был единственной информацией, которая дошла до него. Все в тот день слушали радио, в надежде, что сообщение повторится.

Действительно, еще несколько человек слышало это сообщение, и каждый передавал по своему: область, возраст детей каждый слышал иначе.

Но Костров больше не сомневался. Через несколько дней раздобыли и газету, со всеми подробностями. ОН ни с кем не говорил на эту тему и на долгое время перестал улыбаться и шутить. Потом подал патриотическое заявление в Верховный Совет СССР: он просил, чтобы его послали на фронт и дали возможность отомстить за смерть своих детей, о которой прочла вся Советская страна.

К этому заявлению Культурно Воспитательная Часть приложила похвальную характеристику его поведения и лагере, но ничего не помогло. Через полтора года Костров все еще сидел в Круглице. Слишком много перебили немцы советских детей, чтобы советское правительство могло позволить себе освободить всех их отцов в лагерях.

Или иначе: слишком много отцов семейств, находится в заключении, чтобы такая, или иная, судьба их детей могла повлиять на их "срок". Случай с детьми Кострова был использован в радио для целей пропаганды: "смерть врагу!". Но только мы, сидевшие в круглицком лагере, могли обозреть этот случай полностью и знали, что погром семьи Костровых начался еще до прихода немцев в их деревню.

Освободили зато Раевского. Это был молоденький инженер, москвич, человек не только образованный и воспитанный, но и вполне владевший собой. Раевский был неразговорчив вежлив невероятно, сдержан прямо-таки до степени английской флегмы, причесывался с пробором, симпатично улыбался, имел несколько французских книжечек, которые охотно одалживал желающим. Я тоже взял у него на прочтение повесть Пьера Доти: "Ramouncho".

Мы вce обрадовались, когда пришло распоряжение освободить Раевского. В декабре 42 года он кончил свой пятилетний срок.