Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

И прав ли был Толстой, говоря, что тот не знает государства, кто в тюрьме не сидел? Много ли мог знать о государстве граф Лев Николаевич, сидя в ясно-полянском укромьи, под сенью огромной славы своей и всенародной любви? Таким как он и государства не нужно, и тюрьма не страшна. Тот не умеет ценить государства, кто на чужбине не бывал, как тот не ценит здоровья, кто болен не бывал. Только в советском плену, на беспросветной чужбине, и можно понять, что такое "свое государство". Каждое "свое", где нет пятипалой руки на горле, нет лагерного ада, нет принуждения лгать. Мы свой дом построим трудом, и если надо - кровью, но рабства не будет в нем! лжи не будет! - "секретов" не будет!

Я писал:

- Семь минувших лет сделали из меня убежденного и страстного врага советского строя. Я ненавижу его всеми силами своего сердца и всей энергией своей мысли. Все, что я видел там, наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь. Я счастлив, что нахожусь в условиях, когда смогу без страха и открыто сказать все, что знаю и думаю об этом режиме.

Я пишу эти строки на палубе корабля, который несёт меня к берегам отчизны. Мое возвращение к жизни - чудо, настоящее воскресение из мертвых. О чем может думать человек, вышедший из гроба, из преисподней?.. Время не ждет. Есть вещи, которые должны быть сказаны немедленно, не откладывая ни на минуту... Я пишу с чувством человека, которому остался только один день жизни - и в этот день ему надо успеть сказать самое неотложное, самое важное! - и как можно скорее, потому что завтра может быть поздно!

Я думал:

- Как много есть людей, которые изверились в слове, ибо конец вещей - немота, и они хранят молчание в последний день их жизни. Что важнее всего? - Для меня это просто: пробить стену молчания, за которой мучаются люди. Нарушить тишину, вылить все, что накипело в сердце. И мудрость не нужна, если ею, как паутиной, покрывают углы нежилого дома. И счастье не нужно, если цена счастья - забвение.

Сколько людей от меня отшатнется! - Но в эту минуту мне все равно. Мое дело - сказать. И я знаю, что будет эхо. Это дело чести для меня - добиться отзыва, и я знаю, что среди свободных людей найдутся у меня друзья, и товарищи придут мне в помощь. Там, в стране, которую я покинул, люди опускали глаза и смотрели в сторону. Там вместе с ними я опускал глаза и смотрел в сторону.

Я писал:

- "В лагерях Советского Союза погибают миллионы людей┘"

- "Все то вы пишете и пишете"... сказал мне улыбаясь сосед. Это был немолодой плотный, с бронзовым от загара лицом человек. Он назвал себя: доктор Фальк, из Тель-Авива, администратор одной из крупных тель-авивских газет. Исходили от него флюиды благожелательности, спокойствия и хорошего настроения. Я рассказал ему, что возвращаюсь из Сибири. Это его заинтересовало. Он стал расспрашивать меня, улыбаясь каждому моему слову.

"Послушайте", сказал я ему, "я нахожусь в ненормальном состоянии. Вы слышали о такой вещи: "моральный аффект?".

"Что это такое?" спросил д-р Фальк.

"А вот: вы встречаете нищего на улице. Он ни в какой мере вас не беспокоит. Вы можете положить грош в его протянутую руку или пройти мимо. В обоих случаях вы за него не отвечаете. Вам нет до него дела. Он вам ни сват, ни брат. Не вы создали этот мир и порядок, при котором непременно кто-то осужден барахтаться на самом дне человеческой свалки.

Но если только вчера вы сами протягивали руку? и на краю тротуара встречаете свое собственное подобие?".

Доктор Фальк улыбался. "Что вы хотите сказать?"

"Год тому назад я проезжал Свердловск, бывший Екатеринбург на Урале. Знаете, тот город, где убили царскую семью в 1918 году. Я только что был освобожден из лагеря в Котласе и направлялся в алтайский город Славгород. Трасса: 2748 километров, с пересадкой в Свердловске. Дело было летом, в июне, Денег у меня не было, соленую рыбу, выданную на дорогу лагерными властями, я съел, оставался только пайковый хлеб из расчета 400 граммов в сутки. В Свердловске я провел двое суток, ночуя . на вокзале под окошечком кассы. Это был мой первый "вольный" город после 5 лагерных лет. Свердловск поразил меня контрастом между огромными казарменными зданиями новой советской стройки и старыми деревянными домишками дореволюционной провинции. Эта архитектурная какофония чем-то соответствовала моему душевному состоянию.. Весь город состоял из разорванных, несшитых в целое лоскутов. На главной улице был ресторан, с пальмами в окнах, но войти туда не было денег - там нужны были сотни... На толкучке паренек в толпе предлагал финики - по 6 рублей штука. Финики на Урале, неизвестно откуда. Я сам себя чувствовал таким про езжающим фиником. Вдруг я увидел на сквере, детей, школьников, они ели мороженное в бумажных конвертиках... Это мороженное добило меня. Я подобрал брошенную детьми бумагу. По инерции, после лагеря, я не выносил вида недоеденных остатков, огрызков, кусочков... Вокзал был забит толпами проезжающих в ожидании компостировки. Лежали вповалку на узлах, ночью во время уборки подымали всех и выгоняли на площадь. На вторые сутки у меня уже было несколько знакомых. И тут я начал просить денег.

Зачем я это сделал? Не из голода, - у меня еще оставался запас хлеба в сумке, - а из какого-то душевного раздражения, от того, что у всех были деньги, а у меня не было. Из страха, что до самого Алтая больше не будет такой оказии. И ещё - что-то вроде любопытства или надежды на чудо, что заставляет людей заглядывать в чужие глаза и ждать отклика. Одни это делают нагло, точно это им полагается, другие - робко. Реакция лагерника, который, попав среди "вольных", спешит использовать ситуацию. Из русских заключенных многие на первом же вокзале по дороге домой из лагеря, не выдержав искушения, напивались за все годы, - и учиняли дебош, после чего их, проверив документы, возвращали в лагерь обратно. Я не напился, но на всякий случай решил на свердловском вокзале подсобрать немного денег. И опять же, - очень меня интересовало, как будут разные люди реагировать на мою просьбу. Кто знает, случится ли в жизни когда-нибудь еще руку протягивать. Как вы думаете, если бы попросить взаймы вон у того, черного, с крупным носом, который в углу сидит с компанией, он даст?".

Фальк посмотрел по указанному направлению и улыбнулся.

"А знаете вы, кто это? - Один из самых известных деятелей наших, рабочий лидер, марксист-ленинист, по фамилии Меир Яари".

Имя Яари ничего мне не сказало.- "Ну, значит, не даст".

На свердловском вокзале также мало давали, Я подходил с разбором, не ко всякому. Выбирал я преимущественно евреев пoпроще, постарше, без марксизма-ленинизма, с обыкновенными мещанскими лицами - "свои люди". Завязывал разговор и сообщал, что я до войны проживал в Палестине. У некоторых моих собеседников это вызывало удивление, расспросы, а через полчасика, когда удавалось мне их заинтересовать, и теплоту, и сердечность. Когда-то побирались по мужицкой России христовым именем, а у меня по другому, но похоже... волшебным именем, укрытым в сердцах... Поговорив сколько надо, я брал быка за рога и напрямик сообщал, что остался в дороге без денег... "нельзя ли одолжить у вас сколько-нибудь? Верну по почте, как только доеду на место...". И тут выходило наружу, как глубоко было впечатление от предыдущей беседы: выражение лиц мгновенно менялось, и как раз самые милые и добродушные собеседники, с брюшком и сытой физиономией, не давали ничего, но впрочем готовы были продолжать приятный разговор, а другие со смущением и сожалением протягивали мне пять рублей, - мелочь, как профессиональному нищему. Я их принимал...и обоим сторонам было совестно. Больше не о чем было разговаривать, я отходил в сторону.