Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

"Потому что желаю жить в Палестине. Там у меня семья, и там место моего постоянного жительства. Оттуда я приехал в Польшу на короткое время и туда желаю вернуться. А в Советском Союзе я никогда не жил, и странно было бы, если бы я захотел здесь жить только потому, что случайно здесь оказался как беженец. Я здесь чужой".

Около часа я убеждал следователя, что мое нежелание оставаться в Советском Союзе еще не означает враждебных чувств к этой стране.

"А в Лодзь зачем записались? Там ведь немцы".

"В Лодзи меня застала война, и не всегда там будут немцы, и туда я имею право вернуться - сейчас или после войны.

Через Лодзь идет дорога в Палестину. А раз там немцы, я охотно поеду в Палестину через Одессу".

"Значит, оставаться у нас не хотите?"

"Нет, не хочу".

Следователь записал коротко:

"Не желает жить в Советском Союзе, имея семью за границей". Наконец в протокол было внесено:

"Признаете ли себя виновным в том, что являетесь беженцем, проживаете в Советском Союзе нелегально и имеете намерение выехать за границу?"

Я остолбенел. Из предыдущих вопросов и ответов никакой моей ВИНЫ не вытекало. Признать себя виновным - в чем?

"Нет, не признаю!"

Мой собеседник посмотрел на меня взглядом, не сулившим ничего хорошего.

"Что же нам, начинать сначала?"

"Поймите, что я такой постановки вопроса не могу принять!" Что же это за выезд "за границу"? Это для вас заграница, а не для меня. Для меня заграница именно здесь, в советской Белорусской республике, в городе Пинске! Польша для меня не заграница, раз у меня польское гражданство. Палестина для меня не заграница, раз я еврей и жил там до войны".

Следователь вскочил и подошел к боковой двери. Позвал кого-то. В комнату вошел высокий черномазый мужчина.

"Сил нет, - угрюмо сказал следователь. - Семь потов сошло. Крутит, вертит, и не ухватишь его. Зловредный какой-то".

"Что, адвокат? - сказал черномазый. - Не иначе, как ПАН адвокат".

"Нет, я не адвокат, - сказал я, - но надо же мне защищаться, когда меня обвиняют черт знает в чем - в том, что я беженец. Я не адвокат, а доктор философии".

Угрожающая мина черномазого расплылась в удивлении.

"Вот оно что! - сказал он. - Докторов философии мы тут не видали еще. Так вы, значит, и диамат знаете?"

Я подтвердил, что диамат мне известен, как свои пять пальцев.

"Кто такой Розенталь, знаете?"

Розенталь был тот "спец", который в "Правде" время от времени помещал так называемые "консультации" для широкой публики по вопросам диалектического материализма. Это была, очевидно, вершина премудрости в глазах черномазого.

Разговор принял несколько фантастическое направление. Мы мирно говорили о Розентале, о Деборине, о Лукаче и о тех ленинских академиках, которые теперь выпали из моей памяти, ослабленной годами советской каторги. Черномазый был просто взволнован, когда узнал, что я даже Луппола читал в немецком переводе.

"Нет, - сказал он,- такой человек нам нужен. Вы поедете в Россию на работу. Там уж найдут для вас применение".

"Зачем же в Россию? - сказал я. - Ведь я палестинец, у меня там и семья, и работа."

"В Палестину мы вас не пустим, - сказал философ из НКВД. - Про Палестину забудьте. Это прошло. А за жену не беспокойтесь. Она себе другого найдет".

Голова у меня шла кругом. Все это было как дурной сон, когда никак нельзя проснуться. Допрос шел уже часа четыре.

Наконец я подписал:

"Признаю, что являюсь беженцем, не имею документов, кроме отобранных при аресте, хочу выехать из пределов Советского Союза, но вины своей не признаю, так как не вижу в указанных фактах никакого состава преступления".

"Имеете ли еще что-либо привести в свою защиту?" Я чувствовал, что предо мной стена, что надо привести в свою защиту какие-то особенные слова, чтобы эти люди поняли то, что мне так ясно: что все мое "дело" есть чепуха от начала до конца, невероятный вздор. Но я не находил никаких слов больше. "Ничего".

Я подписал "ничего" и спохватился, что мне надо еще что-то указать: сертификат палестинского правительства... и прочее, и прочее.

"Ну нет! - сказал следователь. - Раз подписал - крышка. Больше ничего не дам дописывать".

И прибавил:

"На суде сможете договорить, что сюда не вошло".

Он знал очень хорошо, что никакого суда не будет и протокол является окончательным.

Серело уже в коридоре, когда он сдал меня конвойному. Я попросил пить. Он велел проводить меня к крану. Я пил жадно из цинковой кружки, закрыв глаза, с горящей головой, где как гвоздь засело:

"Домой мы вас не пустим... Жена найдет другого..."

Меня отвели в другую камеру. Это была узкая клетка, где помещалось 16 человек на двухъярусных нарах.

Весь следующий день я пролежал неподвижно, ошеломленный. То, что меня ошеломило, было не известие о том, что мне отрезана дорога домой. Этому я не верил. Этого я себе просто не мог представить. Поразила меня циничная подлость этого ночного допроса. За девять месяцев я привык к фасаду советского здания, теперь я за ним увидел - пещеру разбойников. Первое впечатление было - шок. Мне было стыдно. Чувство мучительного, глубокого стыда за человека росло во мне с первой минуты, когда я переступил порог того учреждения, которое в Советском Союзе является центральным - и этот жгучий стыд терзал меня до тех пор, пока через много дней не выгорел весь - до холодной зоны и не родилась во мне спокойная ненависть к людям, обманывающим весь мир.

В новой камере были поляки. Это были старые жильцы, они находились в заключении уже полгода. Против меня лежал 16-летний мальчик с мертвенным бескровным лицом. Он казался оглушенным. Меня не били ни до того, ни после, но этих людей били. Рядом со мной лежал старый еврей Ниренштейн - один из самых кротких и бесстрашных людей, каких мне довелось встретить в лагерях. Этот человек был полон религиозной веры и беспричинного оптимизма. Он в самом деле верил в Бога, то есть верил в то, что чудо может случиться каждую минуту. У него было удивительное и, может быть, заслуженное чувство своего морального превосходства перед другими людьми, полными страха и не понимающими, что ничто не страшно. Я очень хотел быть таким, как Ниренштейн.

Больше всего я боялся быть оторванным от всех - и забытым всеми. Чтобы напомнить себе, что я не один, я вынул фотографию своего сына, снимки из дому. Я показывал их соседям и рассказывал Ниренштейну, как люди живут в Палестине.

Дня через три вывели нас обоих во двор. Там уже собралась большая группа арестантов. Это был обширный двор, заросший травой, как бывает в провинции, куры копались в горячем песке, молодуха - с кухни, наверно, - шла с ведром, в конце двора возились рабочие у амбара. Был конец июня - жаркое солнечное утро.

Грузовик въехал во двор. Скомандовали садиться. Велели лечь плашмя, подняли с трех сторон зеленые борта грузовика. Сверху сел конвоир с ружьем. Грузовик развернулся и выехал на булыжную мостовую улицы. Мы поехали.