Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Наутро, когда вывели в отхожее место партию в шестнадцать человек, сразу обнаружилась разница между слабонервными интеллигентами и людьми "из народа". Были люди, которые в первый раз на виду у всех (одна круглая дыра на шестнадцать человек), понукаемые, в толпе, мучительно стыдились. Кто-то на загаженном склизком полу потерял сознание, его вынесли, надзиратели скверно ругались, кругом смеялись, за низенькими дверьми с засовами и замками шумели и барабанили кулаками запертые люди.

Начались ночные допросы. Раз вызванный уже не возвращался в камеру. Его переводили в другое место и через несколько часов забирали из камеры его вещи, если было что забрать. Мы все ждали с нетерпением своей очереди. Если эти "держиморды" обращались с нами как с преступниками, то это объяснялось тем, что они "не знают", "не разбираются". Что с них требовать? От беседы со следователем мы ждали выяснения - чего от нас хотят. Ведь мы не совершили никакого преступления.

Три-четыре дня прошло в ожидании. Поздно ночью вызвали меня из камеры. К тому времени я уже был очень грязен, лохмат, небрит и дик, как и полагается человеку, которого преследует государство. Мыла и воды для мытья, полотенца, гребня, подушки и тому подобных вещей у меня не было. Я очень остро почувствовал социальное неравенство, когда сел против меня молодой щеголеватый следователь НКВД, приглаженный, напомаженный, выспавшийся, с нашитым "мечом" на рукаве (знак работников судебно-олитического аппарата НКВД).

Глубокая ночь. Второй этаж НКВД - другой мир. Внизу - погреба, набитые битком всклокоченными, перепуганными людьми. Наверху - чистые белые коридоры. Тишина. Зеленые абажуры на столах. В большой пустой комнате на столе следователя бутылка лимонада и рядом с ней - коробка папирос. И то, и другое - волшебный сон. Лимонада нет в продаже, это, наверное, из внутреннего распределителя. У меня мучительная жажда, но этот лимонад - не для питья. Он так же недоступен и нереален, как родной дом и свобода.

Следователь предлагает мне папиросу. С того же начинался допрос и у других арестованных. Должно быть, так указано в "инструкции". Человек, который меня допрашивал, имел специальное образование - прошел школу следователей НКВД, - и эти допросы были его подробно и точно разработанной специальностью.

После того как была установлена "personalia" и факт моего высшего образования и работы в ОБЛОНО, следователь стал очень вежлив. Я сидел на стуле не у стола, а посреди комнаты. Я был полон любопытства: в чем будут меня обвинять и что будет говорить следователь. Но было бы преувеличением сказать, что в эту минуту я чувствовал себя находящимся перед настоящим следователем. За столом сидела советская юстиция с эмблемой "щита и меча" на рукаве. Перед столом сидел человек Запада, непроданный, свободный, и внимательно присматривался.

Вот это чувство независимости и неписаного права судить своего судью - и было моим настоящим преступлением. Но тогда ни я, ни мой следователь об этом не думали. Человек с эмблемой раздумывал, как ему повести допрос.

Очень умно поступил его коллега, который в ту же ночь в другой комнате допрашивал моего соседа, адвоката Н. (этот человек ныне живет в Израиле). Он ему сказал:

"Вы человек интеллигентный, сейчас начнете доказывать, что вы ни в чем не виноваты. Это все лишнее. Вы уже не выйдете на волю. Мы пошлем вас работать в Россию. Будете работать по специальности (в этом он солгал) . Все это уже решено, и вы должны понять, что я ничего не могу изменить. Я только служащий. Мне не полагается это говорить, но я вам скажу открыто: допросы, протокол, ваша подпись - все это только формальность. Ничего не изменится от ваших ответов. Поэтому не делайте мне трудностей и подпишите вот эту бумажку".

Потом сотни русских людей в лагерях подтверждали мне одно и то же: "В НКВД не надо спорить и упираться - от этого только хуже".

Русский человек подписывает, что ему велят, - не глядя, не читая. И знает, что этим он себя убережет от многих неприятностей. Он получит то, что ему положено. В противном случае ему еще прибавят.

Мое поведение на допросе было (с советской точки зрения) ошибкой, потому что я придавал слишком большое значение внешним формам. За дешевое удовольствие припереть моего собеседника к стенке, за словесное упорство я заплатил двумя лишними годами срока.

Я не понимал, что действительный суд надо мной и сотнями тысяч людей совершился и приговор уже вынесен. Мы все должны были получить по три или по пять лет. На этот суд нас не пустили, и нас не спрашивали. То, что происходило сейчас, было только комедией. Не надо было упираться, и мне бы тогда выписали три года вместо пяти. Но я принимал всерьез свою "защиту",

"Вы обвиняетесь в нарушении паспортного режима, - сказал мне следователь. - Вы проживаете на территории Советского Союза без документов".

"Как же так? Ведь у меня польский паспорт?"

"Паспорт несуществующего государства не есть паспорт. Мы не признаем Польши. Ваш польский паспорт не имеет для нас силы".

"До сих пор вы, однако, его признавали! Ведь я прописан в милиции города Пинска на основании этого паспорта!

"Вот оттого мы вас и арестовали, - сказал следователь, с насмешкой глядя на меня, - что вы прописаны на основании этого паспорта! В Советском Союзе надо иметь паспорт советский".

"Как гражданин бывшего Польского государства, я не могу иметь советского паспорта, пока мне его не дали. Чем я виноват, что у меня именно польский документ? Ведь вы не требовали от меня ни переменить его, ни заменить на советский!"

"Я не говорю, что вы виноваты! - сказал следователь.- Вы-то не виноваты, но все-таки оказываетесь в противоречии с советским законом! По советскому закону вы обязаны иметь легальный документ!"

"Девять месяцев я нахожусь на территории освобожденных областей, и ни разу ни один представитель власти не сказал мне этого! Не можете ли вы мне сказать, когда именно, с какого дня я стал правонарушителем?"

"Не могу сказать, - следователь начал слегка раздражаться, - да и зачем вам это нужно? Сегодня - вы правонарушитель!"

"Вернее - с того дня, как меня арестовали! И что же мне полагается за "нарушение паспортного режима"?

"О, пустяки! - сказал следователь. - Годик".

Волосы у меня стали дыбом:

"Вы смеетесь надо мной? Год тюрьмы - за что?"

"Год, это максимум! - сказал следователь успокаивающе, и в глазах у него забегали веселые искорки. - Может, меньше дадут!"

Допрашивая меня, он одновременно записывал мои ответы. Однако в протокол из нашего разговора попало немного. Отмечена была история и даты моего бегства из Лодзи, наличие у меня родственников за границей, потом следовал вопрос:

"Почему не желаете жить в Советском Союзе?"