Дженнифер Уорф - Посреди жизни

Так что я попробовала рассказать собравшимся дамам о своем молодом муже.

– Он очень умный. Преподает.

– Подумать только! Школьный учитель? Прелестно! Вы только послушайте, а? Муженек нашей медсестры – школьный учитель!

– Да вы что!

– Именно, милочка! Школьный учитель! Наша сестричка только что вышла за учителя. Боже, она уже не с нами, бедняжка. Теперь все, замужем! Жаль, очень жаль!

– А какой он? Расскажи!

– Высокий, красивый и очень благородный, – отчиталась я.

– О-о, чудесно! – проворковала веселая пациентка.

– Не судите по внешности, – раздалось от «зануды».

– А глаза? Голубые или темные?

– Голубые.

Крохотная миссис Мертон задумчиво подняла глаза. Она до этой поры не проронила ни слова, лишь крутила на пальце свое обручальное кольцо. Она и в самом деле была миниатюрной, и было в ней что-то детское, как у некоторых очень пожилых людей. Особенно хороши были ее глаза. В них читались и терпение, и доброта, и грусть, но иногда проскакивала веселая искорка. Мы знали, что у нее саркома, которая пожирает ее кости, но она считала, что все эти боли из-за ревматизма, и мы не собирались разуверять ее.

– И у моего Берта глаза были голубыми, – сказала она тихо, – как незабудки… Он был прекрасный парень, мой Берт, лучше всех. Перед тем, как он ушел, я подарила ему маленькую картинку. На ней был изображен лес с незабудками, растущими под каштановыми деревьями. Он всегда говорил, что у меня волосы каштановые, так что это был как будто маленький портрет нас двоих.

– Как трогательно!

– Как мило!

– Как чудесно придумано! – отозвались хором женщины.

Миссис Мертон выглядела довольной и польщенной.

– И я так думала, и он тоже. Он взял эту картинку с собой, когда ушел на ту большую войну. Его изображение у меня здесь, посмотрите, я так горжусь им.

Она сняла с шеи медальон и щелкнула маленькой серебряной застежкой.

– Это мой Берт.

Она с любовью передала медальон по кругу. С фотографии на нас смотрели улыбающиеся глаза на мальчишеском лице.

– Он был такой чудесный парень, всегда смеялся, гордился своей формой. Я даже сейчас помню, как он уходил на войну.

Она улыбнулась, забрала медальон и снова повесила его на шею.

– Это всегда при мне: обручальное кольцо и портрет моего Берта. Ему было девятнадцать, когда мы поженились в тысяча девятьсот пятнадцатом году, и два месяца спустя он отправился на войну. Ох, я до сих пор помню, как он махал мне, улыбался и уходил.

– Он вернулся с войны?

– Нет. Улыбался, махал, но так никогда и не вернулся.

На стене тикали часы, и лучи вечернего солнца, проходя через окно, рисовали длинные тени. На улице шумели машины, но в комнате стояла тишина. Пятьдесят лет любви, которая до сих пор горела в сердце после двух месяцев брака! Все женщины это ощутили.

Затем миссис Мертон снова заговорила.

– Когда я получила телеграмму о «пропавшем без вести, предположительно погибшем», я сразу поняла, что он ушел навсегда. Я плакала два года не переставая, и еще десять лет я постоянно чувствовала боль вот здесь, – она положила руку на грудь. – Ужасную боль. Это хуже, чем ревматизм, это хуже всего, – она оглядела женщин и усмехнулась. – Ревматизм ничто по сравнению с болью от потери единственной любви. Огромная рана, открытая, кровоточащая, вот здесь, – она снова прижала руки к груди. – Я не могу описать, что это была за боль, что за ощущение, но она была там постоянно и не проходила, не отступала десять лет, так больно, десять лет…

Ее голос затих, а женщины вздыхали с состраданием.

– Страшное было время, половина наших ребят погибла.

– Война – это преступление, говорю вам.

– Моя тетя потеряла четырех сыновей.

Миссис Мертон внезапно вновь заговорила, и ее птичьи черты осветились.

– А потом, примерно через десять лет, что-то случилось. Не могу объяснить, но что-то произошло. Однажды утром я проснулась – и знаете что?

Она радостно посмотрела на нас. Мы покачали головами.

– Боль исчезла. Полностью ушла, вот так. Рана зажила, и мой Берт, мой любимый, остался там, внутри меня, – она бережно приложила руки к груди. – Вот здесь, во мне, мой Берт с его глазами-незабудками, – она улыбнулась. – И с тех пор я никогда не была одна: он всегда внутри меня. Смеется, машет и уходит в свой поход.

Две недели спустя произошла трагедия – из тех, которых всегда так боятся медсестры и которые всегда происходят слишком внезапно, чтобы их можно было предотвратить.

Миссис Мертон не хотела быть обузой ни для кого. У нее не было яростного стремления к независимости, которое порой встречается, но была скорее скромность, желание держаться в тени.

– Девочки, у вас есть пациенты тяжелее меня, не тратьте время на меня с моим ревматизмом. Я сама отлично справляюсь, не хочу вас беспокоить, – вот что обычно можно было от нее услышать.

Я знала, что ей опасно ходить без поддержки. Но чтобы гарантировать, что она никуда не пойдет сама, пришлось бы уложить ее на кровать с загородками, а это плохо для больных – и морально, и физически. Это лишает их самоуважения и достоинства и часто становится началом полной, почти младенческой зависимости от медсестер, которая нередко приближает конец и к тому же делает пациентов глубоко несчастными. Мне доводилось видеть, как больные трясли загородки своих коек в бессильной ярости, кричали и рыдали – и соседи по палате тоже падали духом. Если пациент слишком шумел, ему иногда вводили наркотики. Словом, это негодное лечение и негодный уход.

Вот почему я решила, что пусть уж лучше миссис Мертон ходит столько, сколько ей нужно. Оглядываясь назад, я понимаю, что с медицинской точки зрения это было неправильным решением, но так бывает часто: далеко не сразу становится ясно, было ли решение верным или неверным.

Однажды днем миссис Мертон вышла из палаты в комнату отдыха, чтобы налить себе чашечку чая, и вдруг ее бедренная кость, источенная болезнью, громко хрустнула. Миссис Мертон упала и сломала кости таза. Ее тотчас доставили на операцию в ортопедическое отделение Ройял Фри. Бедренную кость зафиксировали и загипсовали без особых проблем, хотя она и была изъедена опухолью, а вот с тазовыми костями все было плохо. В нескольких местах они были раздроблены, и осколки могли повредить внутренние органы. Хирурги сделали все возможное, но таз так и не сросся, и наружная рана тоже не заживала: швы не могли удержать мышцы вместе. Началось нагноение – и на поверхности, и, похоже, под мышцами, потому что однажды рана полностью раскрылась. Показались кости, сухожилия, связки и мышцы, покрытые гноем. Рана была такой широкой и глубокой, что туда можно было засунуть руку по запястье.

Мы очень старались помочь миссис Мертон. Мы давали ей антибиотики, чтобы бороться с инфекцией и сбивать лихорадку. Мы накладывали флавиновую повязку и использовали антибиотики еще и в порошках. Мы положили ее на новейший матрац с электропитанием, чтобы на левой стороне ее тела не возникали пролежни – ей приходилось все время лежать на левом боку, потому что другое бедро было разрушено от гребня подвздошной кости спереди до копчика сзади. К счастью, хирурги поставили ей в мочевой пузырь постоянный катетер, пока она еще была в операционной, так что хотя бы удалось избежать кошмара с обычным мочеиспусканием в ее состоянии.