Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Хотя тон Громыко был весьма дружественным, он сохранял жесткость по существу. Громыко сказал Эббану, что в принципе возможность восстановления нормальных отношений между двумя странами не исключена, если "существенный прогресс” будет достигнут на Женевской конференции. Под "существенным прогрессом” подразумевалось согласие Израиля на уход со всех оккупированных арабских территорий. Громыко также выразил готовность продолжить диалог с Эббаном в рамках Женевской конференции. Однако Женевская конференция не возобновила свою работу.

В апреле 1975 года Вальдхайм назначил меня своим представителем на конференции по выполнению договора о нераспространении ядерного оружия в Женеве. В мае я возвратился в Нью-Йорк.

Важная телеграмма была получена Советской миссией. Касалась она Вьетнама и исходила от Ильи Щербакова — советского посла в Ханое, Через два месяца после падения Сайгона, говорилось в послании, вьетнамские руководители решили начать новое наступление. На этот раз — мирное, дипломатическое. Они пришли к выводу, что процесс объединения страны достиг такого уровня, при котором можно начать более активную внешнюю политику. В качестве первого шага они намеревались просить принять Вьетнам в ООН. Предполагая, что США будут против, вьетнамские руководители хотели получить поддержку СССР, а также совет, как им привлечь на свою сторону голоса других стран — членов ООН.

Ни решение Ханоя, ни указание МИДа Миссии оказывать ему помощь не содержали ничего достойного удивления. Советские специалисты по Азии давно уже уговаривали Ханой изменить отрицательное отношение к ООН. Во время войны эта позиция Вьетнама ставила Москву в двусмысленное положение: СССР осуждал политику США во Вьетнаме, но в то же время чинил препятствия усилиям ООН вмешаться в конфликт. Полные решимости добиться окончательной победы, северовьетнамцы опасались, что любые решения ООН поведут к компромиссу и сыграют на руку и Сайгону и США.

Не только разногласия по поводу дипломатической тактики были источником трений между Вьетнамом и СССР. Победа Ханоя в 1975 году вместо того, чтобы исчерпать поводы для взаимного недовольства между СССР и Вьетнамом, породила новые. С моей точки зрения, США во Вьетнаме совершили две ошибки: вступили в войну и проиграли войну. Вступление США в войну заставило Москву и Пекин искать сотрудничества в тот момент, когда отношения между СССР и Китаем быстро портились. Но став союзником развращенного сайгонского режима, Америка нанесла урон собственному престижу, бросив своего союзника на произвол судьбы в 1975 году.

После падения Сайгона я, как и многие советские люди, был глубоко поражен тем, что США смирились с этим унижением. Зато партийные идеологи ликовали. Пример Вьетнама служил для них доказательством того разложения, которое, как они постоянно твердили, подрывает мощь и волю Запада. Для них поражение Америки было сильнейшим доводом в защиту более твердой политики по отношению к западному капиталистическому миру и к Соединенным Штатам в особенности.

Суть нараставшего взаимного недовольства между СССР и Вьетнамом заключалась в диаметрально противоположных взглядах обеих сторон по поводу финансовой помощи. Вьетнам ожидал больших денежных субсидий от СССР на восстановление разрушенного войной хозяйства. СССР не мог взвалить на свои плечи еще один дорогостоящий коммунистический режим. У него не было возможности платить по счетам и Кастро и Вьетнама — и не только потому, что Вьетнам больше Кубы и обходился бы дороже, но и потому, что его хозяйство было до тла разорено войной. Страх услышать требование Ханоя оказать ему серьезную помощь в восстановлении страны частично омрачал радость советских руководителей по поводу американского поражения.

— Вся беда в том, — говорил Василий Макаров во время пребывания с Громыко в Нью-Йорке в сентябре 1975 года, — что мы не знаем, как им отказать. Эти скоты ведут себя так, будто они всего добились сами и мы теперь должны дать им луну.

В конце 1975 года Ле Ду ан — преемник Хо Ши Мина, посетил Москву в надежде получить то, что, по мнению вьетнамцев, им причиталось. По посланиям, направленным для озна-компления дипломатам за рубежом, я понял, что ни одна из сторон этой встречей удовлетворена не была.

Хотя Ле Дуан в конце концов поддержал СССР в некоторых международных вопросах, таких как безопасность в Европе, разоружение, Ближний Восток и даже детант между Западом и Востоком, подвергавшийся критике со стороны Китая, тем не менее, как было отмечено в послании, делегация Ханоя "не считает сейчас целесообразным занять четкую позицию в вопросе о разногласиях между СССР и Китаем”.

Со своей стороны, советские лидеры, не пожалев горячих заверений в солидарности, были весьма сдержанны, когда дело коснулось практической помощи Вьетнаму. Прославляя героизм вьетнамского народа, они пообещали помочь восстановлению Вьетнама лишь "настолько, насколько это будет возможно”. Москва высказала намерение послать во Вьетнам группу специалистов для "обследования на месте” и, только получив их обстоятельные доклады, решить, какую именно помощь надо оказывать. Последующие "дары”, однако, будут сделаны, скорее всего, оружием и кредитами на покупку советского оборудования на льготных условиях. Ни о каких субсидиях, подобных тем, что предоставляются Кубе, даже и речи не шло.

Намек на скрытую напряженность в отношениях с Вьетнамом прозвучал и в докладе Брежнева на ХХУ съезде КПСС в феврале 1976 года. Брежнев в начале доклада упомянул о советской помощи Вьетнаму во время войны, но о помощи ему в восстановлении хозяйства не сказал ничего. В этой же части доклада, говоря о Кубе, он употребил словосочетание "американский империализм”, отсутствующее, когда речь зашла о Вьетнаме. Здесь он ограничился лишь терминами "империалистические захватчики” и "интервенты”. Этот выбор слов не был случайным, он соответствовал линии, принятой в 1972 году. Брежнев тогда, несмотря на бои во Вьетнаме и минирование бухты Хайфон, принимал Ричарда Никсона.

Прием этот вызвал ярость вьетнамцев, особено еще и потому, что СССР сразу прекратил словесные нападки на США. Теперь же Брежнев вновь прибег к уклончивой лексике 1972 года. Это означало, что в отношениях Москвы с Ханоем не все гладко.

Хотя ХХУ съезд в целом проходил довольно гладко и с трибуны текли длинные, тягучие, хвастливые речи, кое-что, однако, указывало на несколько необычные обстоятельства. Десятидневный форум партийной элиты, проходивший во Дворце съездов, казалось, подтверждал, что Леонид Брежнев приближался к полной консолидации власти в своих руках. Оно не было окончательным, но впечатляло. Появление Брежнева вызывало "бурные аплодисменты, переходящие в овацию”, доклад его то и дело прерывался взрывом одобрительных аплодисментов. Однако в самом докладе были явственно ощутимы ноты беспокойства. Прежде всего эти ноты звучали в части, посвященной положению в советской экономике. Кроме того, ноты беспокойства можно было уловить и в тексте, посвященном "некоторым явлениям” за пределами СССР. Особенно тревожно звучали два слова: "особые взгляды”. Этих "особых взглядов” придерживались "некоторые партии” других социалистических стран "по ряду вопросов”. Хотя это замечание тут же было как бы опровергнуто утверждениями о том, что "общая тенденция” ведет ко все растущему единению между СССР и его восточноевропейскими соседями, от внимательного уха не ускользнуло, что на деле Брежнев выражал беспокойство независимыми, если не сказать еретическим, взглядами Румынии, Польши и Венгрии по поводу советской экономической и внешнеполитической доктрины.