Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Но у Громыко не было свободы выбора. Я понимал это, видя уклончивость, с которой он встречал каждое мое предложение сделать новый ход на Ближнем Востоке. Это лишь один из примеров того, как он отказывался действовать, согласно своим представлениям, если знал, что его мнение противоречит позиции большинства в Политбюро.

Единственное, что он мог, это дать задание подчиненным поддерживать неофициальные контакты с Израилем. В этой роли — к отвращению Малика и под аккомпанемент постоянных его возвражений — довелось (в числе нескольких других советских дипломатов) выступать и мне. Израильские дипломаты скоро поняли, что я готов их выслушать и передать их точку зрения в Москву. Однако моя роль своеобразного курьера оказалась непродуктивной, более того — неблагодарной, поскольку Москва не стремилась к изменению своей политики по отношению к Израилю. Нередко из-за этого я попадал в неловкое положение.

Так однажды Иосиф Текоа — в то время постоянный представитель Израиля в ООН, попросил меня отправить в Министерство иностранных дел СССР длинный список евреев, желающих эмигрировать в Израиль и ждущих разрешения на выезд. Я попытался отвертеться, ссылаясь на то, что МИД не занимается вопросами эмиграции. Конечно, я умолчал о том, что эти вопросы находятся главным образом в компетенции КГБ, подчиняющегося Политбюро. Не упомянул я также и о том, что уже имел неприятности в связи с письмом, в котором обвинялся в оказании помощи желавшей эмигрировать советской еврейке и даже якобы получил определенную мзду за услуги. Но Текоа настаивал, он утверждал, что власти в СССР должны рассмотреть список и исправить несправедливость, в результате которой ни в чем неповинным людям отказывают в праве на эмиграцию. Благоприятное решение судьбы этих людей могло бы приглушить критику эмиграционной политики СССР, а также критику политики СССР в вопросах прав человека.

В конце концов, я взялся передать письмо, но предупредил Текоа, чтобы он не ждал ответа — ни через меня, ни через кого-либо другого. Как я и предполагал, ответа действительно не последовало.

На протяжении многих лет мне доводилось обсуждать политику СССР в отношении еврейской эмиграции с хорошо осведомленными лицами. И хотя это были лица, занимавшие посты на самых верхах, я понял, что предсказать зигзаги эмиграционной политики или же повлиять на нее было трудно. Мнение МИДа по этому вопросу никто не спрашивал, хотя вопрос этот был тесно переплетен с целым комплексом проблем советско-американских отношений.

В советском руководстве единство взглядов по этому вопросу отсутствовало. Одна группа утверждала, что разрешать эмиграцию евреям нельзя. Сторонники этой точки зрения предсказывали — как оказалось, верно, — что если открыть дверь для евреев, то это станет поводом для давления со стороны других этнических групп, таких как армяне и немцы, которые поселились в Поволожье еще в восемнадцатом веке, но были высланы в Казахстан в начале второй мировой войны. Более того, еврейская эмиграция будет злить русских, чья свобода выезда практически отсутствует.

Сторонники противоположной точки зрения уверяли, что СССР будет только сильнее, если "мы очистим свой собственный дом”. Подогреваемая русским антисемитизмом, эта группа твердила, что советские евреи унаследовали враждебное отношение к государству. Зачем же держать тех, кому не нравится жить в СССР? Скатертью дорога.

Поначалу внешнеполитические соображения склонили чашу весов в пользу эмиграции. В начале 70-х годов, когда делались энергичные попытки наладить отношения между Западом и Востоком, Москва выказала определенное понимание требований общественного мнения Запада и поддалась давлению западных правительств в отношении к еврейской эмиграции. Первый этап процедуры, которую можно назвать "открыванием клапана”, закончился в 1974 году, когда Конгресс США одобрил поправки Джексона-Ваника и Стивенсона, поставившие торговые льготы, предоставляемые СССР, в зависимость от его эмиграционной политики. Москва увидела в этих поправках попытку оказать на нее прямой нажим и, желая показать, что она не поддается давлению, резко сократила количество выдаваемых виз. В 1977 году Москва, однако, увеличила эмиграцию, желая показать готовность следовать наименее раздражающим ее аспектам соглашений о правах человека, подписанных в Хельсинки. Но советская интервенция в Афганистан вызвала резкую критику со стороны Запада, эмиграция опять резко снизилась.

Сказанное выше демонстрирует непостоянство и отсутствие твердости советской политики в вопросе эмиграции. Это типичный пример того, как в СССР принимаются политические решения. Как и многие другие важные проблемы, вопрос еврейской эмиграции рассматривался только тогда, когда давление изнутри и извне заставляло Политбюро обратить на него внимание. Решение, принятое в одних условиях, может быть в корне изменено, когда обстоятельства принимают другой оборот. Трудно было решиться и разрешить эмиграцию, но и остановить ее полностью оказалось нелегко. Колебания, шараханье из стороны в сторону в вопросе еврейской эмиграции показало, что советское руководство предпочитает избегать определенности, когда дело касается щекотливых вопросов, по которым к тому же среди правящей верхушки нет единства взглядов.

Доводы "за” и "против” еврейской эмиграции продолжают оставаться более или менее неизменными из года в год. Иногда берут верх голоса тех, кто возражает против утечки из страны технических специалистов и профессионалов во всех областях науки и культуры; иногда побеждает мнение тех, кто жаждет получить какие-то выгоды от Запада, а заодно освободить страну от презираемого нацменьшинства. Одно остается неизменным — вопрос этот продолжает доставлять неприятные хлопоты тому, кто должен так или иначе на него реагировать.

Для израильских дипломатов я был подобием лакмусовой бумажки, с помощью которой они могли проверить советскую реакцию на их предложения. Поскольку положение мое было неофициальным, всегда можно было дезавуировать мои высказывания. Зато в неофициальных консультациях, в которых обретало четкость многое из того, что впоследствии могло стать основой для важных решений, мне удалось взять на себя роль, которая при иных условиях оставалась бы без исполнителя.

В обстоятельствах, сложившихся после войны Судного дня я оказался связным, через которого Текоа смог удостовериться, согласится ли Громыко встретиться с министром иностранных дел Израиля Аббой Эбаном на мирной конференции в Женеве, намеченной на декабрь 1973 года. Громыко согласился. Это была первая встреча на таком уровне между СССР и Израилем после войны 1967 года.