Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Скоро стали поступать сообщения об отступлении. Это было непонятно. Нас учили, что Красная Армия — непобедимая и всякий, кто осмелится напасть на Советский Союз, будет сокрушен. Я спросил отца, что происходит, но он не сумел мне ответить. В разговоре с одноклассником я высказал свое недоумение по поводу поражений Красной армии. Дима со мной согласился, но рассказал о разговоре отцу — политработнику в санатории. Тот тут же позвонил моему отцу, чтобы выговорить за недостаток лояльности у сына.

Вечером, выйдя со мной в сад, спускавшийся к морю, отец спросил, правду ли сказал комиссар:

— Ты действительно это говорил? Ты сказал, что наши воюют хуже немцев?

Он говорил тихо, но сурово. Я признался, что да, я говорил, что Советская армия отступает.

— Но ведь это правда, — добавил я.

— Идет война, — ответил отец. — Твой брат Геннадий сейчас готовится к полетам, ему придется рисковать жизнью. Как ты думаешь, приятно ему будет, если он узнает, что ты считаешь его плохим солдатом и говоришь, что он и его товарищи — слишком слабые, чтобы победить немцев?

Я заплакал. Брат был для меня богом, и я представить себе не мог, что способен чем-либо обидеть его. Отец взял меня за руку:

— Аркаша, — сказал он, — правда то, что ты говоришь, или нет — это неважно. Важно, что думают люди. Нельзя каждому встречному-поперечному выкладывать все, что может взбрести в твою самоуверенную голову. Тебя назовут пораженцем. Все подумают, что ты набрался этих идей у меня или у мамы. Ты хочешь, чтобы на нас донесли? Ты знаешь, что делают с предателями? Их расстреливают. Ты хочешь, чтобы нас расстреляли? — Я никогда еще не видел отца таким сердитым и подавленным. Он тряс меня обеими руками, глядя мне прямо в глаза. — Ты уже достаточно большой, чтобы соображать что к чему. Держи язык за зубами, говори только то, чему тебя учат, делай то, что делают другие, и храни свои мысли при себе — тогда все будет в порядке.

Он оттолкнул меня и зашагал к дому. Я стоял в темноте, дрожащий, униженный, несчастный. Отец даже голоса не повысил, но его почти шепотом сказанные слова взрывом отозвались в моей душе. Я понимал, что он зол на меня, но я понимал также, что он боится, и его страх передался мне: я тоже боялся.

Отец назвал меня самоуверенным умником, и он был прав. Я был упрям и подвергал сомнению распоряжения, которые мне не нравились. Когда я стал старше, меня часто ставило в тупик то, что действительная жизнь не совпадает с тем, чему нас учили. Я видел все то, что было запрещено обсуждать, но по большей части держал язык за зубами.

Осенью 1941 года немецкие войска заняли Крым и детей из санатория эвакуировали. Мы с матерью уехали вместе с ними. Нас привезли в Торгай, деревушку в Алтайских горах, и там мы прожили три года. Отец несколько раз ездил на фронт, но если не считать беспокойства за него и тревоги за Геннадия, жизнь была вполне сносной. У нас были продуктовые карточки, небольшой огород и даже корова — настоящая роскошь.

Вся наша жизнь была подчинена войне. Все слушали радио и следили за газетами. В кабинете отца висела карта, на которой мы красными флажками отмечали продвижение фронта. В нашем маленьком обществе мы живо обсуждали поражения и победы, переходя от безнадежности к эйфории. Образование антигитлеровской коалиции в 1942 году было общей радостью. Мы знали, что Америка помогает нам продуктами и оборудованием и очень тепло относились к этой стране. Я видел американские грузовики, у моего отца в санатории даже был "виллис” — гордость всей деревни. В кино шли голливудские фильмы, во многих воспевалась дружба между русскими и американцами. Я был уверен, что мы навсегда останемся друзьями, невозможно было представить себе, что что-нибудь разрушит эту связь.

Еще бушевала война, когда в 1944 году мы вернулись в Евпаторию. Город был неузнаваем: множество зданий превратилось в руины, на знаменитом побережье была протянута колючая проволока, здесь же валялись остатки огневых сооружений, многие места были заминированы. Среди жителей города было много бездомных, больных, потерявших на фронте близких. Мужчины возвращались с фронта калеками: кто без руки, кто — без ноги. Немало было и других увечий. На улицах клянчили милостыню нищие ветераны, нацепившие на свои лохмотья все ордена и медали. На рынках они торговали своими наградами и старыми шинелями — все, что получили они за войну.

Вскоре я, как и многие советские люди, столкнулся с тем, что было ничуть не лучше войны. Весной 1944 года из Крыма, где они жили веками, были депортированы все татары. Их выгнали из домов, погрузили в вагоны для перевозки скота, без еды и питья, около 300 тысяч мужчин, женщин, детей. Все они были сосланы на том основании, что они сотрудничали с нацистскими оккупантами. Может, что-то действительно было, но меня это объяснение не устраивало: я знал, что отцы нескольких моих соучеников-татар воевали на фронте, в рядах Красной армии. За что же страдали жены и дети верных солдат?

В сентябре 1944 года мы получили извещение о гибели Геннадия: его самолет был сбит недалеко от Варшавы. Он летал с самого начала войны, сначала на деревянных развалюгах, потом на современных самолетах, и всегда выходил из боя невредимым…

Мы были очень близки с отцом, и, может, именно поэтому он рассказал мне о смерти Геннадия через несколько дней после получения похоронки. Он попросил меня ничего не говорить матери. Я никак не мог понять, как это так — неужели я больше не увижу брата, неужели он никогда больше не вернется домой? Эта мысль была так ужасна, что я не мог бы долго скрывать мои чувства от матери. В самые неподходящие моменты я мог разрыдаться. Я старался как можно меньше бывать дома. Отец разрешил мне читать у него в кабинете, заставлял меня играть с одноклассниками, но я долго не мог прийти в себя.

Время шло, и мать начала беспокоиться, что от Геннадия ничего нет. Она стала требовать, чтобы отец навел справки в Москве. Тогда он дал ей маленькую коробочку, в которой лежали вещи Геннадия, присланные летчиками его полка, и письмо от одного из его друзей, который был с ним в роковом полете. В коробочке лежали письма, семейные фотографии, фото его девушки, несколько набросков пером — пейзаж, портреты друзей, зарисовки мест, где он бывал. Ему было всего двадцать три года. Не думаю, чтобы моя мать оправилась от этого шока. Отец боролся с горем на свой лад, стараясь больше работать. Этот год, когда мне исполнилось четырнадцать, стал для меня годом перехода из детства во взрослую жизнь. Я видел страдания моих соотечественников, и меня самого впервые коснулось настоящее горе.

К концу 1944 года относится и мое первое знакомство с миром и ментальностью тайной полиции. Это было накануне Рождества, через несколько месяцев после полного освобождения Крыма, и люди по главной улице Евпатории стекались к церкви и собирались группками вокруг нее.