Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Самым обнадеживающим событием тех лет была победа Мао над антикоммунистами в Китае. Для нас было настоящей радостью провозглашение Китайской Народной Республики в 1949 году. В период 1949-56 гг., когда СССР и Китай объединились в едином фронте против империализма, недоразумения между ними были почти незаметны. Но хотя мы провозглашали свое братство с китайскими студентами, приехавшими по обмену в Москву, китайцы даже в этот период солидарности были как-то отчуждены, в отличие от студентов из восточноевропейских стран. Даже в эти дни сердечной дружбы долгая традиция недоверия между нашими странами не была изжита до конца.

С началом корейской войны в июне 1950 года холодная война превратилась в ледяную. Сначала казалось, что Москва отнесется к войне спокойно. В первую неделю сообщения о боевых действиях появлялись только на задних страницах газет и тон их был довольно бесстрастен. Но в июне повсюду прошли организованные по указанию правительства массовые митинги. Ректор нашего института энергично осудил американских агрессоров и потребовал: "Руки прочь от Кореи!”

Большинство студентов боялись, что война может привести нас к военному столкновению с Соединенными Штатами и повторение второй мировой войны казалось вероятным. Некоторые не очень-то верили официальной версии, что Южная Корея напала на Северную, но никто не решался высказывать свои сомнения за пределами тесного круга друзей.

Это был самый разгар шпиономании. Правительство, преподаватели, мы сами постоянно твердили всем вокруг о шпионах или обвиняли кого-то в шпионаже.

В январе 1953 года в "Правде” появилась статья под заглавием "Арест врачей-вредителей”. С этого знаменитого "заговора врачей”, придуманного в основном Сталиным, началась антисемитская кампания. Москву наводнили странные слухи. Многие с готовностью верили, что евреи-врачи впрыскивали больным вещества, вызывающие рак, или заражали их сифилисом, или что евреи-аптекари, будучи американскими агентами, продавали таблетки из сухих блох.

Все это было такой чушью, что мы с Линой не могли поверить собственным глазам, читая эту статью. Я с детства знал многих коллег моего отца, евреев, которые делали для больных все, что только могли. Но тетя моей жены была замужем за врачом-евреем, и я стал относиться ко всему этому серьезно, когда он дрожащим голосом рассказывал о последствиях, которые возымела статья. Обедая у них, мы с Линой старались успокоить его, говоря, что "заговор”, наверное, просто отдельное явление и, несомненно, результат ошибок, которые можно исправить. Но все мы знали, что и для него, и для нас все это звучит не слишком убедительно.

Однако вскоре и мы с Линой тоже заколебались. В конце концов, статья вроде бы была написана самим Сталиным. А вождь партии безупречен, и мы должны без колебаний принимать на веру все его утверждения. В душу закрадывались сомнения: может, все эти ужасные обвинения в "Правде” не так уж безосновательны?

Хотя появление этой статьи явилось мощным катализатором антисемитских настроений, я только позднее понял, какие глубокие корни имеет антисемитизм в советском обществе. Например, МГИМО, когда я там учился, был закрыт для евреев. Точно так же не принимались туда и женщины.

Считалось, что из них получаются плохие дипломаты. Ведь женщины, скорее всего, выйдут замуж, причем, наверное, не за дипломатов, и тогда мужей нельзя посылать за границу вместе с женами. А посылать женщин одних — слишком опасно: они могут влипнуть в какую-нибудь любовную историю или стать легкой добычей для империалистической разведки. При этом не учитывался тот факт, что мужчины тоже вовсе не обладают иммунитетом против эмоциональных привязанностей. Но, конечно, нет правил без исключений, и когда в МГИМО решила поступать дочь Молотова, ее приняли. После нее в институте появилось еще несколько женщин, хотя принимали их все еще неохотно.

В Министерстве иностранных дел тоже почти нет ни евре — ев, ни женщин. Я знал только одного еврея в ранге посла, который не стыдился признаваться в том, что он еврей. Смерть Сталина меньше, чем через два месяца после статьи в "Правде”, спасла жизнь "еврейских врачей-заговорщиков” и предупредила массовые еврейские погромы. Но в то время я не сделал никаких выводов. Моя вера в Сталина оставалась неколебимой.

Смерть Сталина в марте 1953 года была ужасным ударом. За годы его правления мы привыкли считать его народным спасителем. Наше едва ли не религиозное идолопоклонство было практически безгранично. Чуть ли не все студенты МГИМО буквально наизусть заучивали "Краткую биографию Сталина”, которую он отчасти написал сам и в которой он изображался как воплощение силы и добра — некий сверхчеловек. Но мы верили этому и любили его. Аналогичной биографии Ленина в ту пору еще не было.

Мы не замечали в Сталине недостатков, на которые указывали некоторые западные исследователи: его жажды присвоить себе ленинские заслуги, его сильного Грузинского акцента, монотонности и однообразия его речей. Для нас Сталин был изумительным оратором, а каждое его произведение казалось нам шедевром. Когда, проходя темными вечерами по Красной площади, люди видели освещенные окна Кремля, они часто говорили с восхищением, что это Сталин работает для нас, неустанно заботясь о благе народном.

Сейчас, в ретроспекции, это безграничное наивное обожание со стороны целого народа кажется невероятным, особенно когда вспоминаешь о тех ужасах, которые связаны с именем Сталина. И все же — очень точно выразил это чувство растерянности советский поэт Евгений Евтушенко: "Всю страну охватило нечто вроде всеобщего паралича. Приученные верить, что о всех о них заботится Сталин, люди чувствовали себя без него покинутыми и растерянными. Вся Россия рыдала. И я тоже. Эти рыдания были искренни, то были слезы горя — и еще, может, слезы страха перед будущим”.

День похорон Сталина выдался холодным и ветреным. Стоя в толпе на Красной площади, я видел процессию советских руководителей и родственников Сталина, в том числе его сына Василия, генерала военно-воздушных сил. Они следовали за гробом Сталина, водруженным на лафет. Маленков, Берия и Молотов в своих речах возносили хвалу покойному диктатору. Мрачный Берия — в большой черной шляпе, низко надвинутой на глаза, и тяжелом, типично русском пальто — был похож на Распутина. Во время его речи я заметил у гроба какое-то замешательство. Мне не было видно, что там случилось, но позже я узнал, что Василий Сталин, пьяный в дым, кричал на Берия, обзывал его и обвинял в убийстве отца.

При жизни Сталина по Москве ходило множество историй о буйном поведении Василия. Рассказывали, например, что, будучи постоянно пьян, он любил гнать машину на полной скорости и стал виновником нескольких аварий, в которых погибли люди. Казалось, сам он был заговорен — с ним ничего в этих авариях не случалось, и он отделывался репримандом и легким наказанием. Но на этот раз настала пора платить по счетам. Берия ничего не простил и не забыл. Вскоре после инцидента на похоронах Василий оказался замешанным в скандал в каком-то ресторане. Берия лично проследил за тем, чтобы его с позором выгнали из армии и осудили на восемь лет тюрьмы. Затем он был сослан в Казань и умер там от алкоголизма в 1962 году.