Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

В июле 1972 года Громыко спросил меня, какую новую инициативу следовало бы, по моему мнению, предпринять Советскому Союзу на ближайшей сессии Генеральной Ассамблеи. Сначала я думал, что он имеет в виду какое-нибудь шаблонное пропагандистское предложение из числа тех, какие он ежегодно включает в текст своей речи в ООН. Но, выражаясь на сей раз с непривычной прямолинейностью, он поручил мне "подработать” такое предложение, которое давало бы нам возможность при случае использовать против Китая ядерное оружие и в то же время не выглядело так, словно мы отказываемся от прежней своей позиции, предполагающей запрещение такого оружия.

Так получилось, что я помог рождению советской инициативы, согласно которой предлагались "отказ от применения силы или угрозы силой в международных отношениях и запрещение навсегда использования ядерного оружия”. Слово "навсегда” вставил сам Громыко, чтобы усилить впечатление, что СССР никак не собирается применять ядерное оружие. На первый взгляд, советская инициатива казалась широковещательным подтверждением нашей приверженности делу мира. Однако между строк она скрывала угрозу (относящуюся к Китаю), что в случае нарушения мира СССР может отреагировать, пустив в ход свою ядерную мощь. При поверхностном ознакомлении с текстом получалось, что Советский Союз не отказался поддерживать и впредь идею запрета ядерного оружия. В действительности он оставлял себе такую лазейку: тот, кто не подчинится запрету на применение силы в любой форме, может навлечь на себя кару в виде атомного возмездия.

Вернувшись с осенней сессии ООН в Москву, Громыко оставил меня в Нью-Йорке в составе советской делегации, со специальным поручением проследить за принятием резолюции, содержащей это предложение. Он опасался, что Якову Малику, стоявшему во главе делегации СССР, не хватит гибкости, особенно когда дело коснется "этих вонючих китайцев”, и тот провалит все задание. Когда Громыко сказал Малику, что за проведение через ООН данного предложения он назначает персонально ответственным Шевченко, Малик с видимым удовлетворением принял это к сведению. Едва Громыко отошел, он с усмешкой сказал мне:

— Ну, Аркадий, держись! Если тебе не удастся внушить Ассамблее, чтобы она приняла наше предложение, ты же первый и получишь по шее.

Малик был прав. Я не только не был в восторге от этого задания, но оно казалось мне попросту противным.

Громыко пригласил нас обоих на окончательный инструктаж, чтобы договориться о тактике, которая позволила бы заручиться большинством голосов на Ассамблее при принятии нашего хитроумного предложения. Он внушал Малику, чтобы тот "запрятал поглубже” свою бьющую в глаза неприязнь к китайцам. Чтобы провести эту резолюцию через ООН, нам необходимы осмотрительность и самообладание.

— Прежде всего, нам нельзя создавать впечатление, что она направлена против Китая, — бубнил Громыко поучающим тоном. — Чтобы не выдать наши действительные цели, мы сознательно ни словом не упоминаем китайцев в преамбуле. Кроме того, — продолжал он, — мы должны соблюдать достоинство. Нам не следует, точно бешеным псам, тявкать в ответ на каждое сказанное ими слово. Это только затруднит полемику и поставит нас в глупое положение.

Малик сидел с кислой миной, будто лимон проглотил. Его физиономия кривилась от напряжения — трудно ему было сдерживаться. Он не смел возражать министру, но в дальнейшем вполне вознаградил себя за это воздержание. Вскоре после отбытия Громыко в Москву Малик злобно обрушился на китайцев на сессии Генеральной Ассамблеи. То же самое повторилось на заседании Совета Безопасности. Китайский посол кратко возражал ему, но это только спровоцировало Малика на новую серию инвектив. Он не мог допустить, чтобы последнее слово осталось не за ним.

Тирады Малика привлекли внимание мировой прессы. Москва срочно затребовала полный текст его выступлений, после чего Громыко направил ему короткую и резкую телеграмму: "Вам была дана специальная инструкция избегать полемических выпадов против китайцев. Выполняйте полученную инструкцию”.

Малик, видимо, не учел, что я занимаю должность советника Громыко, или просто забыл, что он не один и дал волю своему раздражению:

— Он дурак, он просто тряпка! — кричал он. — Да он понятия не имеет, как надо обращаться с китайцами. Этих желтых выползков надо прижать как следует. Нельзя им уступать ни в чем!

Но Громыко лучше Малика знал, чего в действительности хочет руководство. Когда Генеральная ассамблея одобрила советское предложение, внеся в него лишь незначительные поправки, он выразил удовлетворение и поздравил нас, заметив при этом:

— Мы добились цели и теперь имеем моральное право использовать ядерное оружие против Китая, если маоисты опять попробуют к нам лезть.

Впрочем, резолюции ООН было нам отнюдь не достаточно. Кремль был жизненно заинтересован в обеспечении невмешательства США, если дело дойдет до войны между СССР и Китаем, а также хотел быть уверен, что в этом случае Америка не станет оказывать Китаю военную помощь.

Эти два взаимосвязанных вопроса не раз становились предметом обсуждения на Политбюро, но наши вожди так и не пришли к единому мнению, как им добиться обеих целей. Они считали, что глупо было бы слишком прямо и в официальном порядке дать понять американцам, что СССР обеспокоен этими проблемами. В то же время было решено, что неблагоразумно вообще избегать обсуждения сложившейся ситуации с американцами. Пришлось избрать некий промежуточный курс. Именно поэтому Брежнев и затронул обе проблемы в беседе с Генри Киссинджером, хотя и сделал это неловко и в неподходящей обстановке. [9] Henry Kissinger, Years of Upheaval. "Little, Brown", 1982, p.233.

В 1973 году, выбравшись на охоту в Завидово, на подмосковную дачу, Брежнев начал там втолковывать Киссинджеру, что ввиду растущего ядерного арсенала Китая "надо что-то предпринимать”, но что именно, оставалось неясным. Одновременно Брежнев предостерегал Государственного секретаря Соединенных Штатов — чуть ли не тоном угрозы, — что любая военная помощь, оказываемая американцами Китаю, приведет к войне. Но опять-таки он не уточнил, кто с кем будет в таком случае воевать и какого характера будет это столкновение.

Помимо понятной осторожности, существовала еще одна причина, мешавшая Брежневу откровенно обсуждать состояние советско-китайских отношений с американцами. Политбюро постоянно тешило себя надеждой, что в один прекрасный день (только все же, по всей вероятности, не при жизни Мао) отношения между обоими коммунистическими государствами снова могут стать нормальными, даже дружественными. Заветным желанием Кремля было поскорее увидеть Мао в гробу.