Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

— Никак эти проклятые немецкие бульдоги не уймутся! Твердолобые, точно ослы! — Особенно удручала его невозможность отбрить их как следует.

Сразу же после заключения договора между Советским Союзом и ФРГ состоялось подписание четырехстороннего соглашения по Берлину. На нем настоял Брандт, но следует заметить, что оно представляло собой одно из самых двусмысленных межгосударственных соглашений, заключенных в нашем столетии. Западным державам и СССР не удалось достичь согласия даже в отношении его названия.

Переговоры были сложными и болезненными для всех сторон; дело усугублялось тем обстоятельством, что во главе советской делегации был поставлен наш посол в Восточной Германии Петр Абрасимов. Человек подчеркнуто самоуверенный, он часто не желал прислушиваться к советам своих помощников и постоянно игнорировал указания начальства, еще более запутывая и без того сложные проблемы, допуская в ходе переговоров прямые ошибки и то и дело уходя от обсуждаемых вопросов. В конце концов, ко всеобщему облегчению, он получил из Москвы нагоняй, был таким образом укрощен, и в 1971 году соглашение было подписано.

Громыко, да и другие часто высказывались в том смысле, что хотя Федеративная Республика принадлежит к западу Европы, ее геополитические интересы должны постепенно подталкивать ее в направлении нейтралитета и, вероятно, скорее в сторону сближения с Советским Союзом, чем с Соединенными Штатами. Эта точка зрения основывалась на предположении, что наши пропаганда и шантаж до такой степени возбудят в ФРГ пацифистские чувства, что страх перед атомной войной затмит все прочие соображения. Советская политика как раз и состояла в том, чтобы побудить Бонн думать, будто устранить этот страх может только дружба с Советским Союзом, а не с Соединенными Штатами. Мы должны были постоянно вдалбливать это немцам, параллельно без конца напоминая, что Россия всегда была естественным и традиционным торговым партнером Германии. И, наконец, уже более жестким тоном следовало приводить такой довод: воссоединение Германии — или, по крайней мере, расширение сегодняшних контактов между обеими ее частями — тоже зависит от Москвы, а не от Вашингтона.

В связи с тем, что я работал в ООН, Громыко считал меня как бы специалистом по Ближнему Востоку. Он требовал, чтобы я следил за происходящими там событиями и был в курсе деятельности сотрудников министерства, занимающихся этим регионом. Наибольший интерес представляли для меня суждения одного из видных сотрудников нашего ближневосточного отдела, основанные на многолетнем наблюдении за развитием событий в этом районе. Он делился со мной — особенно в первые месяцы после смерти Насера (сентябрь 1970) — многими фактами, свидетельствующими о коварной и непоследовательной природе нашего флирта с арабским миром.

Хотя Насер часто бывал в Советском Союзе, не раз проходил здесь медицинские обследования и подвергался лечению, роковой сердечный приступ, оборвавший его жизнь, оказался для Москвы почти такой же неожиданностью, как для миллионов египтян и всего арабского мира. Впереди маячили серьезные осложнения в советско-египетских отношениях, которые во многом основывались на личных связях с Насером. Кремлю не удалось приобрести прочного и столь необходимого ему влияния в политических, военных и общественных кругах Египта. Ни КГБ, ни КПСС не создали сколько-нибудь надежной просоветской опоры за пределами ближнего окружения Насера.

Мой информатор не ошибся в своем долгосрочном прогнозе будущего Египта, однако, как выяснилось впоследствии, был неправ в отношении лично Анвара Садата, считая его "американской марионеткой” и утверждая, что он всего лишь "промежуточная фигура”. Приписывая Садату прозападные убеждения, советские эксперты одновременно считали его человеком слабым, нерешительным, пристрастившимся, по слухам, к наркотикам, и полагали, что рано или поздно он уступит руководство другому приближенному Насера, влиятельному Али Сабри. Последнего Москва совершенно определенно прочила на место Насера, но уже к концу года Садат, по всем признакам, укрепил свое положение, и наши аналитики из отдела Ближнего Востока не могли скрыть беспокойства.

— Дело плохо, — говорил мне один из них в начале 1971 года, — Садат оказался порядочным прохвостом.

Москву сердило, что египтяне затягивали подписание долгожданного договора о дружбе, которым мы надеялись опутать эту страну.

В самом конце зимы мы пошли как-то пообедать с одним из ведущих сотрудников ближневосточного отдела в ресторан "Прага”, неподалеку от министерства. Сидя за столиком, мой собеседник высказался еще более энергично:

— Наше терпение готово лопнуть!

"Прага” — первоклассный ресторан, но работники министерства обычно старались уединяться для откровенных бесед где-нибудь в другом месте: все знали, что многие официанты "Праги” были по совместительству стукачами, содержавшимися КГБ. Однако на этот раз мой приятель был слишком взволнован и не мог сдержаться.

— У руководства начало складываться убеждение, — доверительно делился он со мной, — что с Садатом нам пора покончить. Сложность тут в том только, что у нас нет на примете по-настоящему сильной фигуры, которую бы можно было поставить на его место. Есть, правда, несколько вариантов…

Я сделал вид, что поражен услышанным.

— А что, они на самом деле что-то готовят? Как тебе удалось это разузнать?

— Да нет, мне-то многое тут еще неясно, — признался мой собеседник. — Но у меня есть некоторые связи в КГБ. Там уже дело дошло до того, что разработан в общих чертах план насчет Садата, — как его ликвидировать. Конечно, они будут действовать чужими руками. У них уже есть на примете люди, готовые на это пойти.

— Но это же черт знает что! — не смог я сдержаться.

— В общем решено что-то предпринять, — гнул он свое. — Другого выхода нет, но, ясное дело, все должно быть сработано очень чисто.

Я решил, что не стану делиться услышанным с Громыко. Может быть, мой коллега что-то не так понял. Кроме того, если даже план убийства Садата и существует, похоже, он еще не вполне доработан. Надо полагать, гебисты, поделившиеся информацией с моим приятелем, просто хотели похвастаться, что они в состоянии это организовать; но вряд ли им уже разрешено действовать. Идти к министру иностранных дел с протестом против политического решения, которое уже принято, — дело безнадежное; с другой стороны, если выяснится, что это всего-навсего безответственная болтовня, — мы оба — и я и он, — окажемся в глупом положении.

Так что я решил помалкивать, — хотя и другой мой приятель, работавший в аппарате ЦК, тоже говорил мне, что Садата "так или иначе” придется убрать. Вскоре у нас действительно не осталось выбора: Садат предпринял решительные действия против оппозиции внутри страны. В мае 1971 года он лишил Али Сабри поста вице-президента, а затем приказал арестовать его и еще шестерых министров, видимо готовясь предъявить им обвинение в государственной измене.