Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Каждый из щелчков — отдельный развернутый эпизод.

Первый — подпрыгнул до потолка − прыжок вверх, когда Верха уже нет.

Второй — лишился языка − онемение Мира.

Третий — вышибло ум — тотальное безумие Бытия.

Еще заметки…

Без политики.

Радостный спектакль.

Комедия.

Все пронизано Светом.

© С. Волков

Андрей Битов: даже с именем и фамилией ему повезло. Они запоминаются, почти как удачный псевдоним. Но нет, это не псевдоним, в Питере я знавал его дядюшку, композитора Бориса Леонидовича Битова, джентльмена старой школы. И сокращается красиво: А. Б. Сразу вспоминаешь еще двух А.Б. — Александра Блока и автора весьма небезразличного Битову романа «Петербург» Андрея Белого (правда, во втором случае это как раз псевдоним, а звали его Борис Бугаев).

Битов говорит: «Петербург мы читали как книгу. Я знаю его наизусть». Он всегда настаивает, что этот город его воспитал: «Ты просто ходишь по городу, и это само по себе — литературное образование».

Владимир Топоров ввел такое понятие — «петербургский текст»: комплекс произведений о Петербурге, в совокупности создающих его мифологию, его образ в истории. Попросите любого начитанного русского их назвать. Он, конечно, начнет с «Медного всадника» Пушкина, затем перечислит всем известные произведения Гоголя, Достоевского, Блока. Дальше − в зависимости от эрудиции, но многие упомянут «Петербург» Белого, романы Вагинова, сочинения Мандельштама и Ахматовой. А из современной литературы — «Пушкинский дом» Битова. В художественной прозе это единственное, пожалуй, существенное добавление к «петербургскому тексту» за пятьдесят с лишним последних лет.

Главное для меня достоинство прозы Битова — ее скрытая, ненавязчивая музыкальность. Это какое-то обволакивающее ее качество, ритм волны. Частично связано, вероятно, с расположением Питера у воды. Еще Александр Бенуа высказывал предположение, что музыкальность Петербурга как бы заключается в самой влажности его атмосферы.

Дышащая эта влажность! Великий скрипач Натан Мильштейн как-то заметил, что хорошее музыкальное исполнение, как и хорошие спагетти, должно быть влажным. Тогда оно живет.

Еще в 1949 году, двенадцатилетним школьником, Битов стал «пушкинистом». Тогда праздновалось 150-летие со дня рождения поэта, и Андрей, готовясь к докладу для одноклассников, прочел его собрание сочинений от корки до корки. В России Пушкиным занималась армия ученых. Свою территорию они оберегали весьма ревниво; посторонним вклиниться почти невозможно. (Правда, в свое время это удалось Цветаевой и Ахматовой.) Битов создает свое собственное пушкиноведение − полусерьезные, полуиронические комментарии к некоторым до сих пор загадочным обстоятельствам жизни поэта: «Он ведь до сих пор у нас не прочитан внимательно».

Ёрш. Типичное для русской культуры взрывное сочетание: алкаш-интеллектуал. Это одна из литературных масок Битова. Питерская легенда гласит, что в молодости Битов пил по-серьезному, не вылезал из вытрезвителя (в русских условиях — весьма брутальный опыт).

Жестокую первую зиму (1941−1942) страшной блокады он провел в Ленинграде. Блокада — первое, что Битов помнит, ему тогда было четыре года. «Бомбы сыпались, кругом трупы — это было не страшно, а вот голод − другое дело». В промерзшей квартире, где лед лежал полуметровым слоем, мать, убегая утром на работу, оставляла детям крошечную пайку хлеба на рояле — «вы съедите это только в полдень». «И мы, смертельно голодные, но дисциплинированные питерские дети, ходили кругом да около, но хлеб раньше 12-ти не трогали».

Зощенко. Литературоведы, когда пишут о Битове, поминают обычно Набокова, Пруста, Джойса. А я бы добавил Зощенко, к которому Битов, никогда его не видевший, относится как к близкому человеку: «Я всегда чувствовал перед ним неоплатную вину». Зощенко в жизни был подтянутый, всегда элегантный (бывший царский офицер). Трудно вообразить его в вытрезвителе. Но он понимал и жалел русского люмпена. Это давняя традиция русской литературы, которой и Битов следует.

Империя начала гнить еще в хрущевские годы. Битов почувствовал это одним из первых и стал много и жадно ездить по огромной стране, словно испугавшись, что все это станет вскорости заграницей. Но процесс распада задержался на четверть века. За это время Битов успел выпустить несколько книг, ставших для советской интеллигенции путеводителями по империи. Теперь ясно, что это классика русской прозы в жанре путешествий. И Армению, и Грузию я, как и многие россияне, открывал «по Битову». Тут замечательно другое: я встречал армян и грузин, которые благодаря Битову на свои собственные страны взглянули свежим глазом, как бы со стороны.

Йошкар-Ола. Кажется, единственное место в России, куда Битов не заезжал. Или я ошибаюсь?

Князь Владимир Одоевский — еще один прямой литературный предшественник Битова, о чем редко вспоминают. Друг Пушкина, великолепно разбирался в музыке, писал изысканную философскую прозу. Белинский называл Одоевского русским Фаустом — скептиком поневоле в вечном поиске истины.

Лицо Битова. В России мы не были знакомы, но на фотографиях шестидесятых-семидесятых годов оно похоже на маску. Один мемуарист того периода описывает эту позу Битова как «задумчивую сосредоточенность, достоинство молодого классика». Другой увидел Битова так: «Бледный и замкнутый в очередном приступе величия». Ну, это уже пасквиль! В каждом пасквиле, однако, есть доля истины.

Многие снимали Битова. Но покойный Сергей Довлатов приговаривал, рассматривая фотопортрет Битова, сделанный Марианной Волковой в Нью-Йорке: «На всех снимках Битов как Битов, а у нее — персонаж из Достоевского!» Он как раз и имел в виду ту замкнутость, отстраненность Битова, которую объектив Марианны сумел тогда прорвать.

Незащищенность, ранимость — то, что по-английски называется «vulnerability», с возрастом все чаще проявляется на лице Битова. Из высокомерного оно превращается в трагичное. Особенно когда поймаешь иногда этот косящий, беспомощный взгляд.

Освоих книгах Битов заботится, относится к ним бережно и внимательно. Мне это, честно говоря, очень нравится. Дело не в том, что Битов так уж особенно любит свое творчество. Он любит его не больше, чем другие известные мне писатели. Но взять, к примеру, Бродского. Тот вполне осознавал свое место в истории литературы, тем не менее к книгам своим относился с непонятным мне отвращением. Чем-то они его, как конечный продукт, не устраивали (в этом смысле Бродский схож с Федором Тютчевым, который тоже, как мы знаем, не хотел собирать свои стихи в книжку. За него это сделал Тургенев).