Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Завершая свою речь на вручении Пушкинской премии, я вспомнил Пушкинскую речь Блока, призывавшего нас аукаться «веселым» именем Пушкина. Веселых имен до хрена, а вот как Пушкин и Битов, одновременно легких и глубоких, — по пальцам сосчитать. Не только в нашей — в мировой литературе.

На памятном праздновании 70-летия в Питере, когда я делал доклад о природе времени в битовских «дублях», по ходу посиделок сымпровизировалось:

Андрей изумился: «Это ты мне загодя эпитафию сложил? И правильно: я ведь давно уже сверх лимита. Значит, еще долго проживу. Только ты не печатай пока…»

Я и не печатал. Увы, долго все ж таки не случилось: всего-то одиннадцать лет.

Спасибо Андрею, что был с нами. С увеличением расстояния масштаб сделанного им, знаю, будет лишь возрастать. Спасибо.

© А. Кушнер

Чем лучше знал человека, тем трудней написать о нем: одна мысль наползает на другую, одно воспоминание заслоняет другое. А с Андреем Битовым мы были дружны с юных лет, познакомившись в литобъединении Глеба Семенова при Горном институте. Оба жили на Петроградской стороне: он на Аптекарском острове, я на Большом проспекте — и возвращались из Горного института вместе на троллейбусе. Но главное — прогулки вдоль Карповки и Ботанического сада, по Каменноостровскому или Большому проспекту — и разговоры. О чем? О стихах и прозе, о любви, мироустройстве, жизни и смерти. Расставаться не хотелось, лучшего собеседника у меня не было, если не считать Лидии Гинзбург, замечательного филолога и эссеиста, нашего общего старшего друга, с интересом и горячим вниманием относившейся к нашим первым литературным опытам.

Приведу здесь последнее письмо ко мне Андрея, написанное к моему восьмидесятилетию в 2016 году:

Дорогой Саша!

Я стремился на твой юбилей, но медицина не отпустила меня.

От души поздравляю тебя с этим рекордом! 80 — не такая плохая цифра: соединение бесконечности с нулем, с началом.

В начале, в пятьдесят шестом, нам было по пути в буквальном смысле: с Васильевского на Петроградскую, из литобъединения Горного института домой, так что это для меня двойной юбилей: 60-летие собственного письма и нашей дружбы. Ты был действующий учитель литературы, а я был двоечник-второгодник. Ты меня просвещал, а я ревновал: ты больше знал и лучше умел. Пришлось бросить стихи и перейти на прозу.

Потом мы попали в академию Лидии Гинзбург. Она тебя любила, как собственного сына, оценив как первого русского лирика, сумевшего обрадоваться самой Жизни.

Пусть эта радость продлится для тебя и твоих читателей как можно дольше, для начала перекрутим ролик, прибавим бесконечность к бесконечности, как проделала это Лидия Яковлевна. А там видно будет.

Твой старинный друг

Сделаю к этому письму несколько примечаний. В 1956 году я еще не был учителем литературы, учился в Пединституте. И знал я ничуть не больше Андрея, и наша дружба держалась на взаимном обучении: обсуждали все, что прочли и поняли об этой жизни; решали, разумеется, ничего не решив, вечные вопросы и радовались друг другу. Он ценил мои стихи, я любил его рассказы. Первая книга прозы Андрея «Большой шар» вышла в 1963 году, на год позже моей первой книги стихов. Нас и в Союз писателей приняли одновременно — в мае 1965 года.

А Лидия Яковлевна любила его, ценила его глубокий ум, именно глубокий, а главное, своеобразный, острый, ни на чей другой не похожий. Вот чудесная запись о нем из ее «Записных книжек» (1973):

«По поводу этих записей я сказала Андрею Битову:

— Человек записывает чужие разговоры, а его за это хвалят. Несправедливо!

— Так ведь их еще надо выдумать! — сказал Андрей».

Летом несколько раз я навещал его в Токсове на даче, ездили мы вместе с женами в Крым, жили в Алупке, а однажды, тоже вчетвером, приехали в Тарусу, где тогда жила Лидия Гинзбург, познакомившая нас с Надеждой Мандельштам.

Примечательна в этом письме Андрея игра с цифрами, он, совсем как Хлебников, придавал большое, можно сказать магическое, значение цифровым совпадениям и перекличке чисел и дат. Читавшие его прозу, его эссеистику, прежде всего связанную с жизнью и поэзией Пушкина, наверняка обратили на это внимание.

Я мог бы многое вспомнить, рассказать, но писать воспоминания о человеке, которого хорошо знал и любил, трудно, почти невозможно, о чем я уже сказал в самом начале.

Вместо воспоминаний приведу здесь три своих стихотворения, посвященных Андрею.

Вот его отклик на эти стихи — из письма ко мне (14 августа 1961): «Еще раз спасибо тебе, Саша, за стихи, что занес мне тогда. Я вот иногда завидую пианистам: чего это они сыграют? Вот и твоими стихами — чего это я не так пишу и не стихи? Кстати, я тебе звонил, но ты уже уехал, по поводу „Двух мальчиков“. Я вставил в повесть со сноской на твое имя… Я даже не знаю, кстати ли вставка, но уж очень хотелось и показалось, что кстати».

Писал он это из Сретенска, города в Читинской области. Зачем он туда ездил? В поисках темы для своей прозы, так тогда было принято. И, конечно же, напрасно: «Конечно, никогда я и не говорил, что надо „ходить в жизнь“, и не составлял себе подобных программ, и конечно же, знал, что от этого одного хорошо не запишешь, но теперь мне особенно очевидна вся глупая и неписательская сущность всех подобных поисков. Потому что прежде всего ты свое меняешь на чужое… Тут я читаю Акутагаву, превосходного писателя, и понимаю, как не нужно, как отвлекает и даже мешает настоящему писательству все это „многообразие жизни“, понятое чисто количественно». Письмо замечательное, умное, горькое — и видно, как нелегко ему давалась проза, нелегко потому, что ставил перед собой большие задачи, предъявлял к себе большие требования, жил своим умом, а когда поддавался общим, расхожим представлениям о должном, то быстро спохватывался и возвращался к себе: «Однако хоть и не пишу, а все думаю и придумываю новые и новые вещи и заглавия к ним — и не пишу. Придумал уже собрание сочинений. Одних повестей — 4. „Узнаю в себе отца“, „Мухота“, „Нарисуем — будем жить“ и „Приметы“. Как видишь, в чистом виде писательский маразм. Слава богу, что уехал от рукописей, а то бы и старые мусолил.