Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Вернусь в Ленинград и всех увижу. И начну писать. А раз писать, значит, какое-то время быть собой довольным».

У него были основания быть собой довольным: еще в шестидесятые он написал прекрасную книгу «Дачная местность», яркий очерк, нет, не очерк, а прозу — «Уроки Армении», к нему пришла известность, заслуженная слава.

Увы, из Ленинграда он уехал в Москву: в Москве и журналов больше, и жить легче, и начальство не такое строгое, как в Ленинграде. Видеться мы стали реже, но приезжая в Ленинград, звонил и приходил в гости. И мы, выпивая (он любил и умел это делать), опять говорили обо всем на свете. Но разве можно вспомнить давние беседы? Разве можно передать «прямую речь»? Он бы сказал: «Их надо выдумать», но я не прозаик и выдумывать не умею. Стихи — другое дело.

К его семидесятилетию в журнале «Звезда» (май 2007 года) напечатано мое стихотворение, в некотором смысле дублирующее «Двух мальчиков»:

Но уходить приходится, придется. Вот он и ушел в декабре прошлого года.

И хотя я, конечно, знал, как тяжело он болел последние несколько лет, видел, как он замучен болезнью, известие о его смерти меня пронзило, нанесло глубокую, незаживающую рану.

© А. Макаров

Андрей Битов был одним из самых умных людей России. И уж само собою, одним из умнейших людей русской литературы.

Написав эти слова, я имею в виду не житейскую, обыденную, практическую ипостась битовского ума (хотя и ее тоже), но прежде всего − его творческую способность исследовать, постигать, изучать жизнь в ее сущностном, заветном смысле. Не теряя при этом ее будничного, повседневного контекста. Более того, выявляя между ними тонкую неразрывную связь.

Битов заметил как-то, что есть образованные, глубокие люди, которые, взявшись за перо, обнаруживают невнятность и заурядность самоучки. И есть люди с виду простоватые и обыкновенные, которые на бумаге вдруг проявляют вроде бы неожиданную прозорливость и мудрость суждений.

Сам Андрей Георгиевич был основателен и философичен как в быту, так и за рабочим столом. Жить, существовать значило для него думать, размышлять, докапываться до окончательной правды, а уж писать и подавно. Он явно имел в виду себя, когда говорил об авторе, который в ответ на какой-либо вопрос честно признается: пока не знаю, но вот напишу об этом, тогда начну кое-что в этом понимать.

В этом и заключался битовский писательский метод. Точнее, его авторская природа. Работая над вполне беллетристическим текстом, он кропотливо и пристально исследовал окружающую действительность, в том числе и реалии собственной души. Может быть, поэтому при всей психологической и философической глубине эти штудии никогда не теряли эмоциональной заразительности, поэтического обаяния. Они открывали читателю глаза на самого себя. На свои страхи и надежды, комплексы и прозрения и одновременно на весь Божий мир, сочетающий высшее предназначение с будничной неизбывной конкретностью.

Между прочим, ссылка на «Божий мир» — это не фигура речи, Андрей Битов признался однажды, что абсолютная убежденность в существовании Бога открылась ему на эскалаторе метро во время подъема на одной из самых глубоких ленинградских станций. Я же как читатель могу вспомнить о том, как поразил и даже потряс меня в первом сборнике еще не известного мне автора рассказ о классических юношеских любовных муках, не только своей пронзительной откровенностью, но прямо-таки экзистенциальным осмыслением любви. Может, я тогда и не знал таких слов, однако точность и правоту битовского письма почувствовал верно; через несколько лет, оказавшись одним из первых читателей полузапретного романа «Пушкинский дом», я для себя уяснил, что, помимо всех прочих достоинств, это еще небывалое по точности психологическое исследование. Подлинная анатомия любви, не утратившая, несмотря на научную, почти академическую точность, мучительную достоверность чувств.

Вообще достославная легенда об особом петербургском характере находила точнейшее воплощение в Битове-писателе и в Битове-человеке. Внешне он был сдержан, корректен, несколько холодноват, но в глубине души его сотрясали страсти, иной раз губительные, донимали соблазны, тоже не самые безобидные, — короче, можно было с немалой степенью достоверности предположить, что ад его внутреннего мира до некоторой степени соотносим с тем, каким всему миру известен главный петербургский прозаик всех времен и народов. И опять же, следуя ему, Битов преодолевал мучительный разлад с самим собой, грозящий нешуточным распадом, путем неиссякаемого созидания.

Кстати, подобно тому же великому земляку, Битов, тончайший психолог и мыслитель высшего класса, очень ценил возможность прямого писательского высказывания по самым разным вопросам российской, тогда советской, действительности. Как-то в середине семидесятых, когда писательская публицистика существовала у нас разве что в виде откликов на то или иное решение, спущенное из сфер высших предначертаний, Андрей как-то между делом сказал мне, что мечтал бы на манер знаменитых западных колумнистов, а точнее по образцу великих российских предшественников, публиковать в каком-нибудь популярном издании регулярную колонку. Иными словами, вести все тот же «дневник писателя», фиксирующий важнейшие события в духовной жизни советского общества и одновременно отражающий внутреннюю трансформацию душевных состояний русского интеллигента.