Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

…Был также вопрос: «А вам что, до сих пор есть что сказать человечеству?» И ответ на него был резким: «Вот уж никогда мне не было что сказать человечеству. Я писал, потому что хотел что-то выяснить для себя, и еще − чтобы кто-то понял. Терпеть не могу понятие „профессии“. Если есть хоть один человек на свете, который поймет именно то, что написано, значит ты — не безумец. Двух одинаковых сумасшедших не бывает». И он еще говорил, что верил в возможность совершенства текста и пытался его добиться. А сегодня в кино нет сюжетов, и «нынешние детективщицы — соцреализм без социализма».

Тогда последовал вопрос: «А про что, как вы думаете, сегодня надо снимать кино?» Битов вспомнил, что тоже давно был знаком с Лидией Яковлевной Гинзбург, а она, в свою очередь, дружила с Борисом Бухштабом, увлекшимся молодым Айтматовым и его свежеэкранизированной ранней повестью про лошадь. «Джамиля… Джамиля… Какая „Джамиля“? Что они снимают про лошадей? − возмутилась Лидия Яковлевна. − Про нас надо снимать». И если бы Битов сам снял кино, оно было бы элементарно. Один человек. Все полтора часа. Больше никого в кадре. Идея возникла сорок лет назад, но, допустим, один человек — здесь, на пляже в Анапе. Просто как-то живет, а потом повесился. И только в самом конце возникают другие люди. Они его хоронят. Вот вокруг гроба возможны другие люди, а все кино — море, песок, осень, «смена сезона» (знаковое название) и какой-нибудь одиночка.

По ходу дела Битов отвечал, что последний фильм из тех, что нравились, — «Палп фикшн» Тарантино. Что со второго раза понравилось даже «Возвращение» Звягинцева. Что из четырех сценариев, экранизированных за жизнь, не стыдно более-менее за один. Что в печали сегодня часто посматривает телевизор. Что на «Киношоке» ему интересно поговорить с людьми. Дальше мы переключились на историю создания «В четверг и больше никогда», и он рассказал, как главную роль должна была играть Урусова — «настоящая старуха-княжна, отсидевшая много, с клюкой, некрасивая, но интересная», и у нее были изумительные пробы со Смоктуновским, но перед съемками она сломала ногу, и тогда взяли Добржанскую, «а это другая школа», и Смоктуновский сказал, что «он бы на ней никогда не женился». А потом Даль «перетянул одеяло на себя». Но пробы не сохранились, и никому уже ничего не докажешь…

Еще через год на «Киношоке» попросили вести колонку в фестивальной газете «Проводник». Сочинила три, одна из них целиком была посвящена Битову и проникнута благоговением. Сам он тогда не приехал, а я ничего не могла с собой поделать: он вечно казался худым и высоким, как Чехов, хотя это не так (я всего на сантиметр ниже ростом). Это, наверно, от ума — в том смысле, что редкий ум человека еще и слегка приподнимает над землей. «Что значит ум, как следует не ясно», — можно сказать, перефразируя Новеллу Матвееву. Битов умно молчал, например. Сидит, смотрит куда-то вниз, хмуро, как правило, — а видно, что умно. Знакомы были только в его старости (теперь уже и моей), так что заговорит — всегда медленно, тихо, хрипло, с долгими паузами, но такими, что не перебьешь, в голову не придет. И не только потому, что все кругом навеки затвердили, что болен, болен, болен… Ну, болен — больше не бегает трусцой, как всю молодость, — но он умел думать лицом. Черт его знает, как это, мимика не была особенно подвижной, и в глаза глядел редко — как правило, когда смеялся. Но сосредоточенность выпирала.

Есть старый анекдот про Бетти Дэвис, получившую известность после экранизации Моэма «Бремя страстей человеческих». Там была кульминационная сцена, когда ее героиня крайне сосредоточенно, переживая личную драму, спускается по лестнице. Один из журналистов спросил артистку, ставшую звездой: «О чем вы на самом деле думали, спускаясь по этой лестнице?» Она честно ответила, что считала ступеньки. Думаю, Битов оценил бы анекдот, однако загадка ауры, харизмы, чего-то не такого, как у «простых людей», присутствовала в нем всегда. Сколько бы человек ни повторял, что стал писателем, лишь бы каждый день не ходить на работу, в первую очередь он был мыслителем. Эремитом из ленинградского «Эремитаже» — при том что если каждый мыслитель по определению является отшельником, анахоретом он вовсе не был. Это несовпадение греко-латинских слов ему тоже, наверно, понравилась бы. Эремит — безусловно. Анахорет — ни в коем случае.

Конечно, мог замыкаться и не выходить из комнаты. Но если выходил, почти всегда был в чьем-то сопровождении и вокруг собиралась компания, будь то Юрий Беляев или Баадур Цуладзе. За столом никто не напрягался, поскольку чужие не подсаживались — не смели, свои говорили по делу, а слушать Битов умел с выраженным вниманием, совершенно без жажды «руководить столом». В какой-то момент обнаружил сородичей в Адыгее — что-то совпало в генеалогическом древе плюс фамилия, и с тех пор с «Киношока» его всякий раз забирали на несколько дней и увозили в аул, кормить, поить и чествовать. Возвращали с большими запасами чачи и местных специалитетов. Стал гордо повторять: «Я теперь адыг», хотя связь с Джемете была не только в том: в начале осени 1936 года мама и папа зачали Битова именно на берегах анапского «русского моря». Бывая в Анапе, всегда шел в церковь и ставил свечки за папу и за маму. Длилось это до самых последних лет.

В Livejournal, который вела и где можно было писать безграмотно, еще и пользуясь обсценной лексикой, однажды сделала запись:

Старый армянский коньяк

Apr. 27 th, 2009 | 07:00 pm

Почти целый день с Битовым. Щастье.

Х… чего расскажу. Мое.

Именно в тот день мы ходили в магазин и потом жарили котлеты. «Я пришла к поэту в гости» только благодаря опять же адекватной Кате В. Было очень туго с деньгами — нечем кошку кормить — и она предложила сделать с Битовым интервью для журнала, где «хорошо платят». Тут уж все записалось, было опубликовано и существует как есть. Особый фрагмент, который здесь стоит привести, — про блокаду и только во избежание дальнейших дискуссий с подружками по известному поводу (мы же никогда не перестанем вспоминать его вместе с ним самим):

— Если говорить, что мне дала блокада, — я помню, как мы идем, уже вырвавшись из Ленинграда, в какую-то слободу, деревню. Идем через озеро ночью по льду. Санки где-то раздобыты, на них какой-то скарб — все, что мать сумела вытащить на своем горбу для обмена, чтобы прокормиться. Я везу санки, мне нет еще пяти лет, и мне очень тяжело. Мать первая, брат — второй, я плетусь в хвосте и понимаю: «Не ныть, не отставать. Не ныть, не отставать». Тьма, снег, и вдруг какой-то луч падает на нас и ведет нас до конца. Теперь я понимаю, сквозь волнистые туманы луна, наверно, вышла — но вот это судьба или не судьба?

По-моему, даже малый фрагмент дает понять, как внимательно надо было всегда его слушать. Ночь, не день, и луч лунного света. Фрагмент расшифрован без правок. Битов очень хорошо вслух говорил на русском языке. Мыслил ассоциативно, однако законченно, не сумбурно. Мог не прерываться полчаса, сорок минут, не нуждаясь в вопросах, притом еще и варил крепкий кофе в джезве, попутно рассказывая историю своих кофейных чашечек. В тот день мы говорили очень долго, я внимала, он подарил несколько книг, потом подвел к окну в кабинете и показал вдали здание Ленинградского вокзала: «Когда его все время видно, тут как-то спокойней». В следующий момент я не постеснялась и попросила об одолжении: дать на время мемуары сына Заболоцкого, с которым они общались, в связи с одной идеей, с которой тогда носилась. Настояла на том, чтобы взять без суперобложки (чтобы она напоминала об отсутствии книги в доме), вернула через год в Пушкинском музее… Книг в доме было много, хотя не так чтобы отовсюду падали — у Битова была на Красносельской просторная старая квартира, давно не ремонтированная, но не загроможденная, светлая и с высокими потолками, удобная для житья. Дышать и беспрерывно курить в ней было легко и спокойно.