Евгений Карпов - Повести. Рассказы

И странно: зная своих мальчишек, Шура думала, что они обрушатся на нее, а они только нетерпеливо посматривали на Тимку и Сашку, грозили ей кулаками. Тимка громко смеялся, когда она попадала в него, и кричал:

— Снегурка, перестань, а то изловлю и снегу за воротник насыплю.

Сашка же продолжал методично вбивать мячи в ворота, изображая из себя неуклюжего, сутулого мастера спорта, и совсем не смотрел на Шуру. Однако в его небрежных движениях появилась напряженность, нервная резкость. Это было заметно Шуре, и она радовалась, сама не зная чему. А то, что он не смотрел на нее, ее злило. Еще сильнее хотелось запустить в него снежком. Она долго не решалась: неприлично затрагивать незнакомого. Все-таки желание оказалось сильнее. Ее снежок полетел резче обычного, шлепнулся и рассыпался на груди у Сашки. Тот рассердился наконец и запустил в девчонку ком мокрого снега. В ту же секунду, как по команде, в Шуру полетело полдюжины снежков. Бросали все мальчишки. Она то легко увертывалась от ударов, то пряталась за иву. Ребята бросали еще и еще, а Снегурка громче смеялась, высовываясь из-за дерева.

Сашка разозлился на девчонку, которая так легко увертывалась и громко, дерзко смеялась над мальчишками. Он решил отомстить ей. Сделал покрепче снежок, приблизился на несколько шагов. Она демонстративно вышла из-за дерева, лукаво улыбаясь. Сашка прицелился и пустил… Шура подставила руку, снежок шлепнулся о ладошку. И прежде чем Сашка успел что-нибудь сообразить, Снегурка резко взметнула руку, и снежок расплющился у него на лбу.

Шура бросилась бежать. «Теперь наверняка попадет от мальчишек». Они и в самом деле кинулись за ней.

И странно, Сашка зычным голосом крикнул:

— Не трогать!

Шура ничего не понимала. Озадаченные мальчишки стояли у тополя, а Сашка уходил со двора, опустив голову. Шуре так жалко стало его, она так разозлилась на себя: ведь ей совсем не хотелось, чтобы он уходил. Догнать бы его, остановить… Ничего она этого не сделала, а зачем-то сломала веточку с набухшими почками, молча пошла домой и думала: почему ей вдруг стало грустно? Странно…

У моих ног в теплой предрассветной воде купалась луна, и когда я шевелил пальцами, она недовольно морщилась.

Кругом так тихо, что, казалось, было слышно, как шелестит в камышах туман.

Мимо меня прокатился, подпрыгивая, и бултыхнулся в воду комок глины. Поднял голову — высоко надо мной, в звездном небе, целовались двое. Мне стало грустно.

Почему? Мы ведь тоже сегодня целовались с Марией и над обрывом, и на середине реки, когда переплывали туда и обратно, целовались в уснувшем лесу. Мне бы от счастья быть похожим на крылатую птицу, но все испортила крапива.

Мы целовались с Марией, вспоминали, как робко и неуверенно рождалась наша любовь, мы мечтали… А мои руки и ноги жгла крапива. Мне казалось, что волдыри, которыми покрылась кожа, были налиты кипятком…

Обычно я умею справиться с собой и своим настроением и сейчас крапиву мог бы просто не замечать, если бы…

…Вздымая к раскаленному вечерней зарей небу комья земли и клубы пыли, рвались вдоль степной дороги бомбы. Рядом со мной, уткнувшись головой в какую-то ямку, лежал старшина и сопел. Он во время бомбежек не смотрит в небо, сопит и охает, будто в парной бане…

…Сегодня нам выпал очень трудный день.

Жарища стояла адская. На дороге пыль лежала пластом толщиной в ладонь. Роты, шедшие впереди нас, взбивали ее тяжелыми усталыми сапогами, и мы задыхались. Наши мокрые от пота гимнастерки зацементировались, волосы были похожи на какую-то железобетонную массу, а лица… Не было лиц, только глаза — воспаленные, усталые глаза и жаждущие губы.

С короткими редкими привалами мы прошли километров тридцать. Нас бомбили и расстреливали из пулеметов. Мы припадали к земле. Мы поднимались и шли дальше.

И вот теперь, когда до заветного отдыха оставался какой-нибудь километр, бомбардировщики снова пикировали на нас, устрашающе завывая. А мне осточертело бояться их, и я решил подарить себе хоть немного чего-нибудь хорошего. И подарил — это сделать не так уж трудно, если сам того захочешь.

Я лежал на спине с закрытыми глазами, любовался придуманным мною ласковым голубым небом, в котором пели для меня жаворонки. Потом я увидел, как мы входим в село, как купаемся, плещемся в речке и орем от удовольствия. А потом сидим под вербами на траве, едим гречневую кашу со шкварками и запиваем холодным молоком. Гармонист Яшка, отдохнувши немного, берет свою «гармазу», растягивает старенькие мехи. Прислушивается к пению гармошки, и его серые кошачьи глаза становятся грустными, очень красивыми. Вокруг нас собираются девчонки, и начинаются танцы…

— Чего ты лыбишься, как кобыла на овес?! Подъем! Выходи строиться!

Это кричал старшина. Бомбардировщики, оказывается, уже улетели. Мы двинулись дальше — в село.

Не знаю, то ли это чистое совпадение, то ли еще что, но в селе все именно так и было, как мне хотелось. Была студеная речка, и мы орали от удовольствия, купаясь в ней. На ужин была гречневая каша, правда, без шкварок. Моему корешку Гришке удалось добыть у какой-то доброй тетеньки глечик холодного молока.

А потом… Яшка, лежавший под вербой, открыл сытые осоловевшие глаза, протянул руку за гармошкой.

И были танцы, и были девчонки, и одна — с длинной русой косой, застенчивая — стояла в стороне под вербой. Наши взгляды встретились.

Девушка не отвела глаз.

— Почему вы не танцуете?

— Не умею, — ответила она.

— Я тоже. Пойдемте гулять.

Она настороженно взглянула на меня, помедлила с ответом, а потом доверчиво улыбнулась, и мы пошли в старый яблоневый сад.

Не целовались мы с Наталкой, не обнимались, не говорили, что полюбили друг друга со взгляда и навеки. Мы просто, взявшись за руки, ходили по бесконечному саду и разговаривали. Не помню, о чем разговаривали, — ведь столько лет прошло. Просто наши руки будто шептались о чем-то, чего не выскажешь словами. И этого я не забыл.

Ночь была такая темная, что ничего, кроме звезд и Наталкиных глаз, не было видно. И уж какие те глаза, какие те звезды — не знаю. Ведь столько лет минуло. Но знаю точно, что глаза и звезды были одинаково красивы. И еще знаю, красивее их я никогда не видел.

Мы не слышали грохота пушек, но услышали отдаленный негромкий сигнал батальонного горниста. Для солдат этот сигнал означал подъем, а для нас с Наталкой — разлуку.

Росные травы доходили нам до пояса. Мы вымокли, ровно бы речку бродом переходили. Теперь уж запамятовал, замерзли мы на заре или нет, но как сейчас вижу мокрую Наталку. А к ее платью прилипли красные и белые лепестки маков. У меня на гимнастерке, на сапогах — тоже маки. Влажные, освещенные рассветным солнцем, они искрились.