Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Потом пошли они за ворота. Одетый во все новое, он держал в одной руке портфель, а другой уцепился за бабушкину юбку и никак не решался оторваться от нее. Бабушка подталкивала его потихоньку:

— Иди же, иди, сынок…

Гриша наконец решился, пошел. Она хотела проводить его до угла, но он запротестовал:

— Я сам.

Бабушка смотрела, как он размахивал портфелем, вызывающе оглядывался по сторонам и шел большими уверенными шагами. На углу он обернулся, засмеялся и побежал. А она долго еще стояла и сквозь слезы смотрела на улицу. Мне думалось, что это утро было для нее одним из самых счастливых.

И еще раз я видел Григория в 1947 году. Жизнь в то послевоенное время была в наших краях особенно трудной. Травы на лугах повыгорели, даже полынь в степи как поднялась по весне, так и засохла.

Ни коровы, ни свиньи бабушка не держала. А надо было как-то кормиться с внуком, одевать его почище, — ведь он уже учился в седьмом классе. Пенсия у бабушки была маленькая — ее едва хватало на хлеб да на картошку, вот она и подрабатывала на щавеле. Ранней весной ходила за одиннадцать километров и приносила оттуда целый мешок, вязала в пучки и продавала на базаре. Наступала грибная пора — ходила за грибами, а потом за ежевикой.

Их было трое собиральщиц. Они уходили в пятницу вечером, за ночь проходили тридцать пять километров и целый день собирали ягоды, раздирая колючие кусты, отбиваясь от комаров. Потом, отдохнув два-три часа, отправлялись в обратный путь с двумя ведрами ежевики каждая, чтобы успеть часам к шести утра на воскресный базар.

Брали они ягоды в заповеднике над Доном. Однажды их застал научный сотрудник. Он хотел их отвести в сторожку и оштрафовать, а потом заинтересовался и стал спрашивать, кто они такие, откуда. Бабушка рассказала.

— Обманываешь, старая, — сказал сотрудник, — лошадь не всякая одолеет такую работу.

Бабушка побожилась, и мужчина поверил. Он долго, сначала удивленно, а потом с восхищением смотрел на старух, хотел им сказать что-нибудь и не мог ничего придумать достойного. Только и произнес: «Да, русские женщины!»

Мы с Гришей однажды пошли встречать бабушку километров за пять. Взяли у нее ведра, но не смогли пройти и трех километров: пальцы разгибались, спину ломило. Бабушка посмеивалась над нами, потом забрала ведра, связала опять их полотенцем, ловко повесила на плечо и, маленькая, какая-то удивительно светлая, довольная, пошла легко, спокойно, с достоинством, вглядываясь в багрянец зари, что загоралась над туманным городом.

Дома Гриша стал говорить, чтобы она больше не ходила за ежевикой, не губила себя:

— Лучше я брошу учиться и пойду работать.

Бабушка, подобрав маленькие, сморщенные губы, с грустной улыбкой слушала его, потом мечтательно сказала:

— Школу кончишь — дальше пойдешь учиться. Инженером станешь, меня в легковой машине возить станешь, тогда я отдохну. А пока учись. Ежевики хватит в лесу, кости у меня крепкие.

Гриша рассердился:

— Вот всегда ты так. Смеешься только. А я все равно брошу учиться.

— Боже мой, боже! И когда ты уже, внучек, поумнеешь! Послушай, что я тебе скажу. Яблоне тяжко, когда яблоки ее ветки гнут к земле?

— Тяжко.

— Трудно ей каждое яблочко выкормить, если на ней их вон сколько висит?

— Трудно.

— А засыхает яблоня от этого?

— Нет.

— Вот видишь, не засыхает, красивее от этого становится. А что будет, если корни, руки ее, перестанут трудиться? Засохнет яблоня, Так же и я. Пока руки работают, живу, радуюсь…

— Какая же это радость, за тридцать километров ведра с ежевикой таскать? — сказал Гриша, махнул рукой и вышел.

Ефим Иванович совсем не помогал сыну и матери. «Жизнь вон какая трудная, — говорил он, — хотя бы самому с голоду не сдохнуть». Работал в то время Ефим Иванович в «Утильсырье», принимал от жителей металлолом, кости, тряпки. Ловкий торгаш, он «обставлял» мальчишек и всегда «выкраивал на поллитровку». Хоть и облысел за последние годы, но по-прежнему играла в нем ухарская кровь. Выглядел молодо и все рыскал в поисках «королевы сердца». Иногда по нескольку месяцев не жил дома, а потом появлялся злой, кричал на мать, требовал денег на похмелье.

Гриша никогда не смотрел в глаза отцу. Отец для него был чужим, недобрым человеком. Бабушка видела это и даже обедом старалась кормить их врозь. Но однажды стычка между ними все-таки произошла.

После окончания семилетки Григорий послал документы, по настоянию бабушки, в лесной техникум. Скоро оттуда пришел вызов на экзамены. Об этом узнал отец и стал ворчать:

— Учись не учись — все равно дураком подохнешь. Работать надо. Хватит на бабкиной шее сидеть.

Ефим Иванович задел больное место. Я видел, как Гриша, побледнел, как в его угрюмых глазах вспыхнула злость…

Отец стоял спиной к нему.

Гриша поднялся из-за стола, шевеля губами, сжал кулаки и двинулся было к отцу. Но подбежала бабушка, загородила ему дорогу:

— Не надо, сынок!

Отец оглянулся и понял.

— Ах ты, щенок!.. — взревел он и вдруг осекся, будто впервые увидел своего сына, здоровенного костлявого парня с крепко сжатыми кулаками.

— Уходи из хаты, а то прибью.

Бормоча ругательства, Ефим Иванович бочком вышел из комнаты.

Все это было много лет назад…

Я вбежал в комнату и уставился на солдата. Он ничем не напоминал мне прежнего Гришу.

— Гришка! Ты?

Он лукаво улыбнулся и басом ответил:

— Я…

— И как же тебе не стыдно, чертушка!

— А чего же? Если за родню не признают…

Ну, как полагается, обнялись, расцеловались… Я начал извиняться, потом бурно удивляться переменам, которые произошли в нем, стал теребить его за плечи, за шею. А он виновато улыбался и нехотя отделывался от моих дружеских наскоков:

— Хватит, хватит же!

Пришла сестра, и тут, конечно, не обошлось без слез. Тем временем Василек принес бутылку вина из магазина, но рассиживаться было некогда: через два часа уходил поезд, с которым должен ехать Григорий. Его призвали в армию, но из Фролова пришла телеграмма — бабушка больна. Вот он и ехал.

Пока вино пили, закусывая варениками, пока ехали на вокзал, Григорий очень коротко рассказал о себе, о бабушке. Он закончил техникум с отличием, ему дали право свободного выбора места работы. Он приехал во Фроловский район.

— Тут уж бабаня побарствовала за всю свою жизнь. Дров ей я навезу полный сарай, а осенью — капусты, помидоров, огурцов — соли, бабаня. И каждый месяц чистенькими пятьсот рублей — хозяйствуй! А там, смотришь, премию получу. Словом, в деньгах у нас недостатка не бывает. И все равно ей мало, такая уж она беспокойная. Так и копается все лето в огороде, в лес за ягодами ходит. Раньше, говорит, ходила по нужде, а теперь для удовольствия… Сад меня заставила рассадить молодой. Теперь приедешь — не угадаешь нашей усадьбы. Дом собирались капитально отремонтировать. Лесу уже запас, да вот в армию призвали. Весной обязательно отремонтируем… Да, чуть не забыл рассказать. В прошлом году мы с ней были в Москве. Два дня. В Ленинграде больше недели гостили у дяди Кости. И ты знаешь, повозил-таки я ее на легковой машине, как обещал в детстве. Сотни две на такси прокатал. В другое время из нее рублевки не выжмешь, а тут довольна была, когда расплачивался за машину. Плакала от радости. Придет домой, сядет у окна, смотрит на Невский и плачет. «Чего ты, — спрашиваю, — бабаня?» — «Так», — говорит.